Красный вал

Без шапки, сопровождаемый тремя стами человек, Франсуа эскортировал трупы. Печаль небытия леденила его мозг, вся его воля сосредоточилась на желании не оставить мертвых в руках врагов.

Префект и офицеры пропустили пять или шесть сот человек, в которых сосредоточивалась революционная энергия, Затем, им оставалось только разрезать процессию на две части. Огромная волна людей потекла обратно вдоль баррикад.

Затем, как недавно, единодушный порыв направил людей, несших трупы к кузницам, и медленно, угрюмо прозвучал "Интернационал":

Показались слабо охраняемые кузницы. Около тридцати агентов и два небольших отряда драгун стояли перед решетками. Позади — черная пустота дворов, массивные здания, обелиски коня, гигантские маяки человеческой энергии. При виде их забастовщики заревели:

— В кузницы убитых!..

Один и тот же глубокий вздох поднял грудь присутствующих. Кортеж прошел, как смерч; ошеломленные полицейские, взволнованные драгуны пропустили их беспрепятственно; кроме того, появились новые, возбужденные массы, оправившиеся от паники беглецы и вновь прибывшие, увеличивавшие беспорядок. Стукнула сорванная с петель дверь; на большом дворе видны были трупы. Ружмон закричал:

— Эксплоататоры, вот дело ваших рук! Ваша преступная жестокость, ваша гнусная алчность убили этих людей!

Внезапно раздались неистовые, дикие крики. К конторе бежало около тридцати человек, преследуемые забастовщиками.

— Желтые!.. Желтые!.. Смерть им!.. В печь их!..

Несчастные толпились против фасада, взгляды их сверкали отчаянием, и они как будто похудели от страха. Один только Жамблу держался хорошо, спокойно взирая на море голов, на взывающих к смерти людей и мелькавшие дубинки.

— Зарезать их! — гаркнул Дютильо. Он двинулся вперед вместе с Шестеркой, но в эту минуту из правления вышел худой, коренастый человек с багровым лицом. Это был заведывающий кузницами, инженер Мишель, резкий, спокойный и высокомерный человек. Его уважали за его суровую справедливость, его ненавидели за непреклонную волю. Он спокойно скрестил руки и проговорил:

— Что это такое? Кто вам позволил пройти сюда?

Он сохранил начальственный вид и голос, чувствуя, как в них оживает рабская душа. Кузнецы переглянулись. Но Ружмон громко крикнул:

— Смерть и справедливость!

Он остановился, испуганный: появилось два новых силуэта. Впереди — гибкая фигура, надменное и горделивое лицо Марселя Деланда. Он не боялся толпы, но она не признавала его силы, и одно его появление усилило дождь оскорблений. Его защитой являлась сверкающая и нежная сила: на пороге показалась Христина, появление которой вызвало изумление у самых грубых, заворожило души более нерешительных.

Для Франсуа Ружмона забастовка, мертвые, революция отошли в царство теней, его парализовало оцепенение страсти… Наступило затишье; нескольким "желтым" удалось вырваться, затем события пошли своим таинственным путем. Раздался конский топот, бешеный залп. Франсуа увидел поднимающиеся револьверы. В порыве, таком же инстинктивном, как прыжок оленя перед сворой собак, он очутился подле Христины… Послышались выстрелы, всадники остановились, кирасиры и драгуны наводнили дворы, и в то время как толпа с криком разбегалась, Франсуа почувствовал легкую боль в груди, головокружение: со слабым стоном он упал на землю.

Он очнулся в бедной комнате, с белыми стенами, на железной кровати, пахнувшей водорослями и ржавчиной. Робкий свет пробивался сквозь зеленоватые стекла и тюлевые занавеси. Ружмон смутно различил нескольких смотревших на него людей. Здесь были Альфред-Красный Гигант, Пурайль, Бардуфль, две незнакомые женщины и доктор, Перевязывавший рану. Альфред сгорбился, его фигура выражала стыд. Ужас перекосил лицо Исидора. Дютильо опустил голову, полный злобного страдания. Стоя у стены, Гуржа чувствовал бесконечную печаль: смерть Франсуа Ружмона оставляла его беззащитным перед Филиппиной. Но самым несчастным из этих людей был Бардуфль. Его душа колосса и ребенка погрузилась в бездну; в течение двух лет она была в руках коммуниста, и он сам отдал ее ему. Непостижимый мир, загадочная эволюция существ, всё, что вызывает недоверие, всё, что вызывает тревогу в душе бедного человека, освещалось, окрашивалось, находило себе об'яснение в искренних глазах и горячих речах его друга. Когда он исчезнет, глубокий мрак окружит Бардуфля. И его глаза собаки и медведя, мокрые от слез, не осмеливались остановиться на страшном лице, которое не было больше лицом Франсуа Ружмона.

Между тем, раненый стал видеть отчетливее, яснее. Он различал полную изнеможения фигуру Альфреда, возбужденное лицо Дютильо, растерянный взгляд Гуржа. Его сознание несколько минут еще было погружено в воспоминания, без даты, без перспективы, перемешанные друг с другом, как колосья в скирде. Затем он вспомнил слабо и неясно обстоятельства, приведшие его в эту комнату. Дрожащим голосом он спросил:

— Стачка одержала верх?

И думая о своей ране:

— Это серьезно?

— Нет, — ответил врач. — Нужно запастись терпением, вот и все.

— Вот и все? — задумчиво переспросил Франсуа.

Ему казалось, что в его груди и в его черепе образовалась какая-то пустота. Он чувствовал одновременно боль ожога, туманную тоску и, вместе с ними, какое-то чувство душевного равновесия. Он снова видел забастовку. Другие забастовки кружились вокруг нее, и кишащие народом улицы, и сельские шоссе, сараи, полные антимилитаристами, буковый лес, затерянный в ночи детства, белые голуби на стенке, Антуанетта, то старая, то почти молодая, Шарль Гарриг, и сойка, вз'ерошившая свои темно-голубые крылья. Затем — Христина. Она поднялась из глубины, как изображение в кинематографе. Ее волосы придавали всему странное и полное очарования значение.

— Мы победим, — пробормотал раненый. — Мы завоюем мир, который так давно украли у нас другие.

Он и сам не заметил, как произнес эти слова. И тотчас же его мысли снова вернулись к Христине. Он предвидел что-то свежее, счастливое, неопределенное. Вселенная будет позлащена счастьем, люди будут жить среди обстановки столь же юной, как апрельские всходы… Он вздрогнул, его рана снова раскрылась: он видел снова укрепления, Делаборда, подносящего к губам руку молодой девушки.

— Они у нас украли всё, — прошептал он. Пот выступил на его висках. — Они должны нам вернуть всё.

Затем:

— Она не ранена?

Затем более тихим голосом:

— Христина Деланд?

— Нет, она не ранена! — ответил Альфред. Он посмотрел на них с жалобным видом.

О, как хотел бы он, чтобы они поговорили с ним о Христине. Его лукавство оратора, всегда бодрствующее в глубинах подсознательного, подсказало ему уловку, и он обратился, впрочем, совершенно искренно, к глубоко растроганным товарищам:

— Товарищи, как приятно мне видеть вас подле себя… Давно уже вы были моей семьей… верные и благородные товарищи… и также честные люди!

Тогда большой Альфред почувствовал себя слабым, как маленький ребонок. Пурайль отвернул расстроенное лицо; Гуржа закрыл полные слез глаза, и Бардуфль в своем закоулке, зажав в кулаке платок, сдерживал рыдания, раздиравшие ему грудь.

— Терпение! — снова начал рволюционер. — Вы не даром потеряли свое время… Вы примете участие в подготовляющихся великих событиях… и как у всех, кто трудится для других, ваши сердца останутся молодыми.

Он закрыл глаза, погрузился в свою усталость и новые грезы. Когда затем он поднял веки, он спросил:

— Они убили еще кого-нибудь?

— Нет, — ответил Альфред, — они ранили еще двадцать человек.

— А "желтые"?

— Забастовщики едва успели их поколотить.

— Но они не тронули молодой девушки?

Надломленный голос Бардуфля пролепетал:

— О, она поддерживала вашу голову… И тот, кто ее тронул бы!..