Красный вал

Он привлекал бесчисленное множество товарищей в трактир "Рошаля", организовывал процессии, участие в которых Дютильо и Шестерки, Альфреда Красного и Иерихонской Трубы придавало им угрожающий вид; приглашал на митинги Франсуа Ружмона, речи которого повергали в изумление новичков.

Атакуемые с флангов предприниматели, возлагавшие последнюю свою надежду на общее единодушие, начали уступать один за другим. Требования, выставленные рабочими, были очень суровы: землекопы требовали семьдесят сантимов в час, колодезные мастера и рудокопы восемьдесят пять, старосты — восемнадцать су; более того, синдикат предписал, чтобы эти последние были выбираемы товарищами и добились этого у многих предпринимателей.

Подходя однажды к "Детям Рошаля", Франсуа увидел Альфреда-Красного Гиганта, сидящего за столом рядом с Бергэном: оба были чем-то взволнованы. При виде пропагандиста они привскочили.

— Все готово! — об'явил с мрачным видом Бергэн.

Ружмон вопросительно взглянул на колосса, который с деланным спокойствием сказал:

— Мы готовы.

Вожак побледнел. В течение трех месяцев, ушедших у него на подготовку забастовки в мастерских Делаборда, он не мог освободиться от какого-то не то страстного нетерпения, не то предчувствия, что эта забастовка будет бесполезной и почти вредной. Франсуа знал, что в его речь было вложено слишком много личного чувства, ревности и досады. Поэтому пропаганда его была вяла и хаотична. Сколько раз, когда его гнев падал, им овладевало желание, чтобы пропаганда его не имела успеха.

И вдруг теперь он добился успеха. И теперь не в его власти было остановить эту опасную забастовку.

— Когда вы выступите? — спросил он внезапно упавшим голосом.

— После завтра, — с злой усмешкой ответил Альфред. — Завтра делегаты выставят условия. Несомненно, они будут отвергнуты.

— Вы думаете?

— Я в этом уверен. "Желтуха" свила себе там прочное гнездо!

Ружмон опустил голову. Ревность разливалась в нем желчью. И жгучие образы толкали его в бой.

— Хорошо! Мы уничтожим "желтых"! — воскликнул он;- товарищи придут сегодня вечером?

— Еще бы!

— Я буду там!

Он направился к улице Толбиак, но вдруг заметил трех товарищей, шедших вдоль пустыря. Он узнал Семайля, Ламотта и Барро-Селенду, трех организаторов с Аркейльских железоделательных заводов.

Барро, прозванный "Селедкой", обратился к Ружмону:

— Заводы минированы, — сообщил он с таинственным видом.

Франсуа изумленно взглянул на них. Он давно уже разжигал рабочих этих заводов. Ему удалось обратить "желтых". Но в большинстве эти "желтые" оставались робким стадом, или же относились к пропаганде очень уклончиво. Несмотря на весь свой оптимизм, Ружмон не надеялся в ближайшем будущем на возможность какой-либо забастовки. Только в последние месяцы началось какое-то брожение. Предчувствовалось одно из тех внезапных движений, которые обычно увлекают и самих вожаков. Франсуа знал это, но не придавал этому большого значения. Поэтому заявление Барро застало его врасплох.

— Вы уверены? — настаивал он.

— Я вам это обещаю, — проговорил мрачный Семайль. — Гапотро и Баржак открыли шлюзы под самым носом "желтых".

— И они привлекли сорок товарищей, — радостно воскликнул Ламотт.

— Пусть поддержит нас Конфедерация, — заявил Селедка, — и мы перевернем всю лавочку!

Ружмон задумчиво углубился в сумерки; бесконечно нежное дуновение носилось между заводами и лачугами. Чувство торжества и беспокойства сдавливали горло Франсуа. Он предвидел сцены волнения и безумств; он подготавливал слова и поступки, которые могли бы умиротворить первобытные инстинкты.

Изнемогая от усталости и жары, он поднялся к Гарригам. При виде интимной обстановки, тарелки горячего супа и ломтя белого хлеба, он почувствовал неизреченное блаженство. Сойка прыгала между солонкой и графином. Шарль подклеивал вырезки в большую коричневую тетрадь, а маленький Антуан набивал соломкой воображаемые стулья. Это был оазис, уголок мира, в котором выростали теплые, живые и утешительные мечты.

После обеда Антуанетта принялась разливать кофе. Все в благоговейном молчании вдыхали чудный аромат. Антуанетта не понимала, как можно обходиться без кофе. В течение сорока лет она не могла молоть кофе и кипятить воду для кофе без благоговейной дрожи, даже в дни мигрени она находила в кофе утешение и нежную ласку. Воспитанные ею Шарль и Франсуа разделяли ее культ.

Опорожнив чашку, пропагандист сказал:

— Готовится забастовка у Делаборда и у этих негодных хозяев Аркейльских заводов.

— У Делаборда, — огорченно сказала Антуанетта. — Это жаль.

— Почету? Никогда еще он столько не зарабатывал. Теперь или никогда следует уделить что-нибудь тем, кто треплется на работе.

— Это причинит много горя Христине…

Слова эти упали тяжелым бременем на сердце. И, думая о тех вечерах, когда крылатый шорох платья наполнял комнату, он чувствовал, что жизнь его перевернулась вверх дном. Зачем он признался в своей любви? Он должен был скрывать свое чувство, как преступление. Христина его не избегала. Может быть, она даже сейчас будет здесь, сегодня вечером… и одно ее присутствие… О, боже мой!.. Пройдут дни, месяцы, весны и зимы, и он никогда больше не узнает этих минут…

Раздался звонок. И в то время как сойка лепетала: "Кто там", отворилась дверь. Франсуа услыхал шелест юбок; сильное волнение заставило его склонить голову.

Христина села, нежно прижав к себе маленького Антуана, как некогда, в те сказочные вечера; она рассеянно отвечала на вопросы Антуанетты. Ее глаза горели, волнение сводило ее пальцы, и она, наконец, заговорила, обращаясь к коммунисту:

— Правда ли, что у Делаборда будет забастовка?

— Правда.

Он чувствовал странную, невыносимую боль. Положив руку на голову маленького Антуана и огорченно качая головой. Христина спросила:

— Почему? Эта стачка не только несправедлива, это бы еще ничего, но она нелепа. Нигде с рабочими не обходятся так хорошо, как у Делаборда, и нигде с ними не будут обходиться лучше. Забастовка должна кончиться неудачей.

Он слушал, оцепенев от любви. Всякое сопротивление исчезло. Всё в нем, каждый фибр его существа, жил присутствием Христины. Он прошептал каким-то, словно издалека идущим голосом:

— Однако, так легко их удовлетворить. Они уступят при обещании не брать больше на работы ни одного "желтого" и уменьшить рабочий день на полчаса.

— Это будет низостью и изменой. Делаборд не может уступить, потому что- это было бы разорением для него самого, а затем это было бы дурным примером. Наконец, он обещал не делать этого.

— Кому? — вскричал Франсуа, сжигаемый внезапно вспыхнувшей ревностью.

— Другим типографщикам.

— Он вам это говорил?

— Нет, но я знаю.

Ружмон вышел из своего оцепенения. Силуэт старика сливался с образом Христины. В порыве отчаяния он снова видел перед собою фиолетовую шею, обвислые щеки, там внизу, у укреплений, среди сухих трав… это ради него пришла она тогда. Он знал это. Он был в этом уверен. Кровь бросилась ему в голову.

— Никогда у него не было таких барышей. Почему бы ему не дать нескольких крох тем, которые работают на него?

— Он не только выплачивает полностью жалованье больным, но уплачивает их долги. Кроме того, он всегда готов что-нибудь сделать для их детей.

Он прошептал со злобой:

— К чему вы мне это говорите? Какое мне дело до милостей этого господина, который один получает столько же, сколько все его рабочие?

Она взглянула ему прямо в лицо.

— Вы еще можете остановить забастовку.

— Вы думаете?

— Я уверена в этом. Это был бы мужественный и великодушный поступок, потому что все пострадают. Стачечники в особенности; их поражение несомненно.

— Какое дело до этого их эксплоататору? Он будет упоен своей победой.

— Вовсе нет. Победа не даст ему удовольствия, на душе его будет горечь. Господин Делаборд болен…