Восстание в крепости

Некоторые девочки продолжали недоумевать. Однако большая часть класса уже бралась за ручки.

Лалезар-ханум опять заходила по классу, в котором теперь раздавался только скрип перьев. Вскоре не осталось ни одной девочки, которая не писала бы.

Когда под вечер Лалезар-ханум вернулась домой, ее, как всегда, встретили умные глаза Ордухана, глядевшие с большого портрета напротив двери. Каждый день, глядя на них" она вспоминала свое прошлое, вспоминала то счастье, которое жило в их доме до самого ареста Ордухана. Всегда, когда она смотрела на портрет мужа, ей казалось, что его губы ласково улыбаются ей. Ордухан всегда так улыбался, даже в тот страшный час, когда его отправляли в ссылку, когда она, совсем еще молодая женщина, вынуждена была облачиться в траур.

Лалезар-ханум остановилась перед портретом. Глаза мужа, как всегда, были устремлены на нее, но сейчас они почему-то были другие: застывшие, тусклые. Ей даже показалось, будто глаза покойного мужа глядят на нее с укоризной.

Что же произошло? Почему у него такие глаза? Неужели Лалезар обидела его чем-нибудь? Оскорбила его память?

Женщина провела рукой по волосам и сделала шаг к портрету. Глаза ее расширились, губы вздрагивали, она чуть слышно, почти про себя, прошептала:

— Что же я сделала?

Светловолосый солдат, которого она видела днем из окна, как живой встал перед ее глазами.

— Нет, нет!.. — продолжали шептать ее губы. — Я не изменила твоей памяти, Ордухан! Когда я встречаю храбрых людей, я помню только тебя, твое мужество! Мое сердце похоронено вместе с тобой, на чужбине, в незнакомом, неведомом мне краю. Пусть я не знаю, где погребено мое сердце, но я счастлива и горжусь тем, что оно вечно рядом с твоим. Ты и я — мы умерли вместе. Ты видишь теперь, что я не запятнала светлую память о тебе, мой дорогой муж? Не смотри на меня так! Не огорчай меня, не лишай своей улыбки. Кроме нее, у меня ничего нет в жизни!..

И Лалезар почудилось, будто лицо Ордухана снова, как прежде, осветила ласковая улыбка. Сердце женщины забилось ровнее.

Ордухан верит ей, он знает ев.

Глава одиннадцатая

Едва ли Лалезар-ханум, ведя безмолвный разговор с портретом мужа, могла предполагать, что в эту минуту о ней кто-то думает.

Между тем Виктор Бондарчук, лежа на кровати в казарме, перебирал в памяти подробности своей последней встречи с молодой южанкой. Что она за человек? Думая об этой женщине, он испытывал странное чувство, — в нем была и легкая грусть, и нежность.

"Приятное, милое лицо… Печальные глаза. Откуда эта печаль? Она сразу узнала меня — это ясно. Но что выражал ее взгляд? Что она подумала обо мне? И думает ли сейчас? Скорее всего, не думает… Но почему я не могу забыть ее? Увижу Бахрама — непременно расспрошу о ней. Бахрам должен ее знать".

Голос с соседней кровати прервал его размышления:

— Виктор! Похоже, наш студент завещал тебе свой нрав?

Это был Крамаренко, солдат родом из Полтавы, человек общительный, веселый. К Виктору и его товарищам он относился с уважением и симпатией. Между ними была значительная разница в возрасте, но обращался он с Виктором запросто, по-дружески.

Увлеченный своими мыслями, Виктор не понял, что хотел сказать ему Крамаренко.

— Какой студент? — спросил он. — О ком ты?

— Я говорю о покойном Погребнюке. Он так много думал, так близко принимал все к сердцу, что в конце концов повесился на дереве. Вот и ты таким стал. Какая польза все время думать, ломать голову?

Виктор усмехнулся.

— Не тревожься, Петро, я не собираюсь кончать свою жизнь в петле. Если я и думаю о чем, то только не о самоубийстве…

Крамаренко оглянулся по сторонам и, подавшись корпусом к Виктору, тихо сказал:

— Сейчас в России думать опасно, мысли наши не в почете у властей. Хочешь избежать беды, поменьше думай. Да ты парень головастый, без меня все понимаешь.

— А как можно жить не думая?

— Можно, брат, можно! Не думай, и все! От думок голова болит. Жаль мне вас, хлопчиков, — сами лезете смерти в лапы! Слышал, что было в Марийском полку?

Виктор настороженно повел бровью.

— Нет, не слыхал. А что там произошло?

— Эх! — вздохнул Крамаренко, качая головой. — Пятерых ни за что ни про что приговорили к смертной казни. А солдаты взяли да и отказались приводить в исполнение приговор. Сговорились не предавать, стоят на своем!

— Ты это точно знаешь? — спросил Виктор.

— Спрашиваешь еще! — Крамаренко угрюмо мотнул головой. — И еще новость. — Он понизил голос. — Час назад один солдат, мой дружок, сказал по секрету, что в Закаталы прибыл ефрейтор Марийского полка.

— Зачем?

— За подмогой. Хотят, чтобы наши подсобили.

— Думаешь, хотят нашими руками казнить своих солдат?

— Конечно. Солдаты из Марийского полка отказываются стать палачами, — значит, кто-то должен заменить их. Ясное дело!

Бондарчук нахмурился. Чудовищная картина предстала его воображению. Залп — и на землю, обливаясь кровью, падают пятеро. Виктору почудилось даже, будто он слышит их голоса: "Проклятие самодержавию!" И тут же он представил себе, как его товарищи по полку встретят известие о том, что их руками хотят расправиться с осужденными.

"Нашим оружием?! Нашими же руками?.. Никогда!.. Подполковник Добровольский, конечно, не откажется оказать услугу командиру Марийского полка, — размышлял Бондарчук. — Кто знает, возможно, он этой же ночью поспешит направить солдат в Марийский полк. Надо что-то предпринимать! Но что? И не поздно ли?"

Виктор поднялся с кровати. После изнурительных полевых учений солдаты в казарме спали уже крепким сном. Только Демешко еще не лег. Он сидел на своей кровати в углу и что-то зашивал.

Виктор подошел к нему: солдат латал порванные штаны. Он молча сел рядом.

Удрученное лицо Бондарчука встревожило Демешко.

— Что случилось, Виктор?

— Приехали за нашими солдатами, хотят забрать их в Марийский полк, — шепотом начал Бондарчук.

— Зачем?

— Пятерых солдат Марийского полка приговорили к расстрелу. А солдаты этого полка отказались расстреливать своих товарищей, поэтому…

Демешко поднялся и, бормоча что-то себе под нос, как всегда в минуты большого волнения, стал ходить между кроватей, на которых спали солдаты.

Наконец он остановился перед Бондарчуком.

— Уверен, — сказал он, — Добровольский пошлет на это дело своих солдат!

— Я тоже так думаю. С радостью пошлет.

— А кто виноват?! — раздраженно воскликнул вдруг Демешко; в голосе его прозвучал упрек. — Мы сами! Да, да, сами виноваты! Сколько раз я говорил: пока не прикончим этого карателя, ничего не сможем добиться!

Бондарчук хорошо знал Демешко: когда тот терял равновесие и выходил из себя, он мог говорить самые неразумные вещи.

Поэтому он не стал спорить, поднес палец к губам и кивнул на спящих.

— Перестань кричать. И туши лампу, не то заявится дежурный офицер.

Демешко умолк и подсел на кровать к Бондарчуку. Оба они понимали, что нужно что-то придумать. Придумать как можно скорее, немедленно.

Демешко нарушил молчание:

— Что будем делать?

— Я тоже думаю об этом. — Виктор пожал плечами. — Может быть, поднять на ноги весь батальон? А? Пожалуй, больше ничего не придумаешь. Утром на молитве солдаты должны все узнать. Мы расскажем им правду. Думаю, они возмутятся так же, как и мы. Они поймут нас, поддержат…

— Поддержат! — горько усмехнулся Демешко. — А если Добровольский до утренней молитвы пошлет палачей в Марийский полк?

Виктор промолчал.

С улицы донеслись шаги дежурного офицера, обходившего казармы.

Демешко и Бондарчук нырнули под одеяла.

Утром среди солдат Лебединского батальона разнеслась весть: один из взводов отправляют в Марийский полк расстреливать осужденных солдат. Не только ссыльные матросы, но и все другие солдаты восприняли это известие с негодованием.

Когда утром Добровольскому доложили о том, что солдатам все известно и они волнуются, он раскаялся в своей медлительности. Надо было еще ночью вывести взвод из казармы. Поручику Варламову было приказано тотчас после утренней молитвы, когда роты уйдут на учение, отправить выделенный взвод.