Бездна (Миф о Юрии Андропове)

Двадцать лет… В 1957 году в ЦК открылся новый отдел — по связям с коммунистическими партиями социалистического лагеря. Меня отозвали из Будапешта, сразу после того, как была подавлена венгерская контрреволюция. И — на заведование этим отделом. Сказали: награда за деятельность послом в Венгрии во время тех событий. И просидел я здесь, в своем кабинете на третьем этаже, до 1967 года. А ведь считалось, что я работаю под прямым руководством Михаила Андреевича Суслова… Да так и было на самом деле! Главное другое… Было мнение… Надо же! Идиотская в принципе формулировка: «Есть мнение… Было мнение…» Чье? Обезличенное. Конкретных авторов мнения не найти. И вот было тогда мнение, что я лучший ученик «серого кардинала», мы — чуть ли не друзья. Никогда мы не были друзьями! Никогда… Наоборот. Между нами почти сразу возник конфликт. Или, точнее, взаимное неприятие. Мы разные. Он смотрел назад, он был и навсегда остался выкормышем Сталина, а новым веяниям только подчинялся, вынужден был подчиняться. Я смотрел вперед, хотя со временем многое понял в титанической, хотя и кровавой деятельности Иосифа Виссарионовича. Но без крови история, великая история, не творится… Стоп, стоп! Что-то меня заносит. Михаил Андреевич не терпел неподчинения и никогда не забывал обиды, даже самые ничтожные. И ничего не прощал, держа все в своей уникальной памяти. В этом смысле он был очень схож со Сталиным…

Да, да! Он не простил мне первое неподчинение».

…И все это произошло в ту пору, когда Андропов работал в Министерстве иностранных дел, возглавлял Четвертый европейский отдел, который занимался отношениями Советского Союза с Польшей и Чехословакией. После смерти Сталина по инициативе Михаила Андреевича Суслова в Вильнюс (там сразу после войны он возглавлял Бюро ЦК по Литве) была направлена партийная комиссия под руководством старейшего работника аппарата Центрального Комитета Черноуцана и молодого работника Министерства иностранных дел Андропова для ревизии деятельности партийного руководства Прибалтийской республики, прежде всего первого секретаря ЦК Компартии Литвы Снечкуса — его Главный Идеолог страны подозревал в сепаратистских, националистических тенденциях и в яром антисталинизме, которым в кабинетах и коридорах в сумрачном сером здании на Старой площади — хотя Генералиссимус и отдал душу дьяволу — еще не пахло: до XX съезда КПСС оставалось три года.

Руководители комиссии в Центральном Комитете получили лично от Суслова инструкции и рекомендации: необходимо собрать соответствующие поставленной задаче материалы на Снечкуса и подготовить компромат для снятия его с работы. Однако, всесторонне изучив деятельность республиканской партийной организации, комиссия ничего предосудительного в ней не обнаружила, а товарищ Снечкус в представленном ЦК докладе характеризовался как дельный, компетентный руководитель, «беззаветно преданный нашим идеалам». Разнос руководителей комиссии состоялся в кабинете Маленкова, который, безусловно, действовал по указке Суслова (да и по своей воле: в ту пору Суслов и Георгий Максимилианович были едины в понимании задач, стоящих перед партией в сфере национальных и идеологических вопросов).

— Вас зачем туда посылали? — топал ногами товарищ Маленков.

Андропов молчал.

— Нас посылали для того,— невозмутимо говорил Черноуцан,— чтобы мы объективно разобрались в работе партийной организации республики. Что мы и сделали.

— Не занимайтесь демагогией! — кричал Георгий Максимилианович, и его круглые крепкие щеки наливались пунцовым румянцем,— Вы получали инструкции от Михаила Андреевича? Получали или нет?

На этот раз промолчал и Черноуцан.

«…Вот с тех пор «серый кардинал» затаил ко мне неприязнь,— думал Андропов, сидя в неудобном сусловском кресле.— И когда меня направили в Венгрию всего лишь советником посла, что являлось явным понижением,— этому перемещению способствовали они оба, Маленков и Суслов. А когда через год меня в Москве утверждали на должность Чрезвычайного и Полномочного Посла СССР в Венгерской Народной Республике, только он, Михаил Андреевич, был против. Какой уж тут верный ученик!…»

В дверь постучали, в кабинете появился секретарь приемной.

— Можно вносить, Юрий Владимирович? Всего девять ящиков.

— Вносите.

Двое молодых служащих в синих халатах вошли в кабинет, неся три, поставленных друг на друга, больших ящика, аккуратно перевязанных бечевкой, запечатанной на пересечении сургучными печатями.

— Добрый день, Юрий Владимирович,— сказал один из них. — Куда поставить?

— Пока вон у дальнего окна.— Андропов повернулся к секретарю.— Полки картотеки Михаила Андреевича освободите только от карточек. В шкафах я и размещу те документы из своего архива, которые мне могут понадобиться для работы.

— Хорошо, Юрий Владимирович.

Скоро все девять ящиков возвышались стеной у дальнего окна. Андропов остался один в своем новом кабинете.

«Сначала посмотрю папки с материалами шестидесятых годов,— думал он, испытывая непонятную гнетущую тревогу.— Надо еще раз перелистать материалы о них… О тех, кто работал здесь со мной в те годы. Может быть, и сейчас я кого-то из той команды приглашу к себе».

Юрий Владимирович, глядя на ящики, однако, не спешил подняться из кресла, хотя спина и затекла с непривычки.

«А еще больше он не мог мне простить того обстоятельства, что я стал невольным свидетелем его унижения. И, наверное, всем не мог простить, кто это видел».

Когда это было? Наверное, в пятьдесят седьмом или в пятьдесят восьмом году.

Андропов после Венгрии работал в Центральном Комитете. В конференц-зале проводилось какое-то расширенное заседание, на котором председательствовал Никита Сергеевич Хрущев. Обсуждался один вопрос: работа средств массовой информации в связи с разоблачением культа личности Сталина — кампания только набирала обороты, была в самом пике. Тем не менее Первый секретарь Компартии страны был недоволен темпами и качеством начавшейся работы.

— Повсюду,— бушевал на трибуне Никита Сергеевич Хрущев,— и здесь, в Москве, и на местах дело тормозят скрытые и открытые сталинисты. Очень им хочется поднять из гроба «вождя всех времен и народов» и снова сотворить из него кумира для нашей страны,— И тут глава партии и правительства вдруг резко повернулся к Суслову, окаменело сидевшему в президиуме возле трибуны и опустившему голову вниз,— Вот, пожалуйста! — Хрущев показал рукой на Главного Идеолога. Зал замер.— За рубежом трубят со всех сторон и в газетах и по телевидению… Сидит у меня за спиной старый сталинист и догматик Суслов… Чего сидит? А ждет такого момента, чтобы сковырнуть меня. За своего любимого Сталина обиделся. Как вы считаете, Михаил Андреевич, правильно говорят западные журналисты?

Полная тяжелая тишина сковала конференц-зал. Все смотрели на Суслова. Смотрел на него и Юрий Владимирович Андропов, сидящий во втором ряду.

На мгновение Михаил Андреевич поднял голову, быстро метнул взгляд по первым рядам, и Андропов встретил этот затравленный взгляд, полный отчаяния, ненависти, черной злобы.

Суслов опять опустил голову к столу и замер, окаменел. На его худом аскетическом лице с впалыми бледно-желтыми щеками все черты застыли — он на глазах у всех превратился в живую мумию.

Странно… Сейчас вспомнить, как дальше проходило то собрание в конференц-зале Центрального Комитета на Старой площади, что еще говорил Хрущев, Юрий Владимирович не мог — перед глазами был только человек-мумия за столом президиума, и нечто трагически-ужасное виделось в его облике, возникшем перед внутренним взором.

Андропов поднялся из неудобного кресла, медленно подошел к ящикам со своим архивом. На самом верхнем была приклеена четверть листа выцветшей бумаги, и его четким разборчивым почерком было написано: «Карелия. Переписка». Сердце забилось часто и сильно.

«Не надо! Мне этого не надо!…»

Но руки, казалось, сами сорвали сургучные печати, развязали бечевки.

Юрий Владимирович открыл ящик. Сверху лежали две папки. На одной было написано — все тем же почерком: «1950 г. Ленинградское дело»; на второй — «Куприянов Г. Н.».