Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста (СИ)

Великий Цензор не ответил. Как это с ним часто бывало, он, своей обычной негнущейся, почти деревянной походкой, ни на кого не глядя, прошествовал к длинному столу, стоявшему параллельно окну, на котором были разложены несколько карт большого масштаба, и, вытянув руку по направлению к ним, произнес с каким-то странным выражением на лице:

– Война!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

НАПОЛЕОН КРУЗО

Известие о том, что император решил совершить прогулку по острову, переполошило обитателей Лонгвуда. Состояние здоровья его императорского величества все ухудшалось, из-за острых болей в боку Наполеон уже давно не садился на лошадь, постепенно его прогулки на коляске в сопровождении верного Бертрана делались все реже, наконец, он и вовсе перестал выходить из своих комнат, целые дни проводя за чтением в кресле или в горячей ванне, где он продолжал надиктовывать свои воспоминания.

Но вот в одно теплое весеннее утро, почувствовав себя значительно лучше, император потребовал подать коляску и выразил желание покататься к морю. Что немного удивило обстоятельного графа Монтолона, который знал о неприязни Наполеона к морским просторам, наводившим на него тоску, – обычно император отдыхал на берегу речки, протекавшей в юго-восточной части острова, или у живописного ручейка в долине Герани. Но граф, естественно, ни о чем не спросил императора.

Когда они, наконец, спустились с невысокого обрыва (при этом Наполеон, которого бережно поддерживали за руки Монтолон и верный Аршамбо, несколько раз болезненно поморщился), граф вежливо поинтересовался, чем еще он может услужить его императорскому величеству. Император взглянул на своего бывшего адъютанта, а ныне – островного царедворца, своим обычным за последнее время потухшим взглядом, как будто бы смотрел сквозь него, и легким движением руки отпустил верного слугу. Старый Аршамбо как раз уже пристроил на большом камне почти у самой прибрежной волны несколько подушек, чтобы господину было удобней сидеть. Монтолон почтительно поклонился Наполеону и повернулся, желая, как обычно он делал в таких случаях, отойти и подождать в сторонке, пока император будет предаваться размышлениям. Но Наполеон вдруг новым ленивым движением руки остановил его:

– Граф, вы хорошо помните времена революции? – заговорил он усталым голосом.

– Да, мне было уже шесть лет, когда парижане взяли Бастилию, – Монтолон вновь почтительно наклонил голову.

– А вы знаете, что я был другом младшего Робеспьера?

– Нет, – смутившись, ответил Монтолон. – Нет, ваше величество, вы только упоминали, что были знакомы с ним.

– Да, – сказал Наполеон, задумчиво глядя на море, и на этот раз тусклый взор его вдруг как-то странно оживился, – воскресни сейчас Робеспьер – задал бы он работу и гильотине и европейским дворам. Уж они бы точно не стали отправлять его на остров, как меня. Его уважали больше! По крайней мере, боялись, а не осмеивали! – и император в раздражении покачал головой.

– Ваше величество, что вы такое говорите? Кто может осмеивать вас после всего того, что вы совершили? Весь мир чтит вас, как великого человека, и проклинает вероломных англичан, заточивших вас на этом острове…

При слове «остров» император повернулся и мрачно посмотрел на Монтолона.

– Вот, – вместо ответа он, порывшись в сюртуке, вынул из кармана и сунул в руку графа измятую английскую газету. Развернув ее, Монтолон сразу же увидел огромную карикатуру, закрывавшую половину страницы. На рисунке был изображен Наполеон в роли Робинзона: островитянин с лицом императора в одежде из козьих шкур, в меховой козьей шапочке, прикрытый от солнца таким же зонтиком из мехов, с попугаем на плече, сидел на песке на берегу моря и жарил на костре кролика.

– Отвратительно, – сказал граф. – Но, сир, это ведь не первая карикатура. Они так злопыхательствуют вот уже несколько лет. От бессилия, что не могут умалить ваше величие…

– От бессилия, Монтолон, или потому, что это правда? Нет, нет, я сам сказал, что от великого до смешного один шаг. Но почему-то над гекатомбами Тамерлана, Атиллы, да и того же Александра как-то не получается посмеяться, а? Как и над длинноволосыми якобинцами, от которых до сих пор у моих коронованных братьев по всей Европе трясутся поджилки! Может быть, год Робеспьера и мои двадцать лет история уравняет на чаше весов, ведь я был всего лишь наследником революции, а не ее зачинателем. Но у нее оказался плохой наследник – я проиграл.

– Я думаю, ваше величество, ваша династия еще будет востребована Францией, – спокойно сказал граф, – овеянная вашей бессмертной славой, она не канет в небытие, как Бурбоны, которые, поверьте мне, недолго будут править страной Наполеона.

– Эта страна и сейчас могла бы быть моей, – задумчиво произнес император, – если бы не эти ошибки… целая сеть нелепых случайностей, – в Египте, из которого мне не надо было уходить, а надо было продолжать движение на Индию и основывать империю на Востоке; в России, в которую мне не надо было входить; после Ватерлоо с этой сдачей в плен англичанам… Может быть, даже с этой коронацией. Помню, я тогда спросил Ланна, как ему понравилось торжество… «Очень понравилось, ваше величество, жаль только, что это зрелище не видят сегодня те сто тысяч человек, которые сложили свои головы как раз за то, чтобы сделать подобные церемонии невозможными…» Но

я-то как раз тогда совершил невозможное, и мне казалось, что невозможного больше не остается…

– Ваше величество, вы до предела раздвинули границы невозможного…

– Нет, – довольно резко прервал графа Наполеон, – не до предела. Мог ли я победить коалицию всей Европы тогда в четырнадцатом году? Или, скажем так, был ли у меня еще шанс выиграть в пятнадцатом году, когда Лафайет поднял против меня парламент, а маршалы отказались воевать?

Монтолон с улыбкой развел руками:

– Вы задаете вопрос, ваше величество, на который может ответить только сам великий полководец.

Наполеон нахмурился:

– Это не риторический вопрос! Он был ясен для меня еще тогда в Фонтенбло! Шанса не было для императора Наполеона! А для императора Жакерии шанс был! Этот мерзавец Карно так и предложил мне: разогнать парламент, провозгласить диктатуру общественного спасения, выставить миллионную армию оборванцев (как тогда в девяносто третьем году!), противопоставить новым привилегированным народ!

– Это значило: позвать на помощь французского Марата, – все так же улыбаясь, ответил Монтолон.

– Вы не принимаете мои слова всерьез, Монтолон? Вы забыли, кем я был в молодости? Якобинцем и ставленником Робеспьера, который, окажись в Париже девятого термидора, наверняка разделил бы участь павших. И наоборот, проиграй тогда термидорианцы, я бы так и остался хорошим республиканским генералом на службе у якобинского диктатора. Если бы только он сам не провозгласил себя императором. Хотя нет, на это они не были способны – слишком узко мыслили. Объявили бы какой-нибудь протекторат, наподобие кромвелевского, – вот и все, на что бы их хватило. Зато и после Ватерлоо они бы не стали колебаться – смели бы всех и вся. А я, – император вздохнул, не в силах выговорить это слово, но потом все-таки произнес его, – побоялся.

Монтолон подавленно молчал.

– Да, – сказал Наполеон, – я не побоялся раздавать своим бездарным братьям европейские короны, но устрашился объявить этим коронам новую Жакерию. Революция началась из-за того, что пенсия князей Полиньяков составляла семьсот тысяч ливров, а я положил пенсию Луи Бонапарту в два миллионов франков, – вот что сделал наследник революции со своим наследством [4]! И поздно было собирать камни… Я не решился стать Наполеоном Маратом, я предпочел сделаться Наполеоном Крузо. И до сих пор не жалел об этом. А теперь… – А теперь, – продолжал император, глядя вверх по склону, где в ярких лучах солнца вырисовывалась четкая фигура английского солдата-часового, ни на минуту не выпускавшего пленника Англии из виду, – идите, Монтолон. Я хочу побыть один. – И уже, присаживаясь, добавил: – Посижу и побросаю в воду камешки…