Гроза на Москве

— Сам государь, княгиня!

Княгиня Ульяна встала и оправила праздничный наряд, в котором была в церкви.

В опочивальню уже входил царь. Ему успели сообщить о болезни князя Юрия.

Поклонившись низко, большим поклоном, Ульяна стала поодаль. Царь приблизился к постели.

Глаза Юрия встретились с глазами брата. Он силился что-то сказать. Царь махнул рукою:

— Выйдите вон. И ты, Ульяна.

Они остались вдвоем. При свете лампад особенно бледным казалось лицо Юрия.

Юрий все старался что-то припомнить. Ему не давала покоя забота о каком-то обещании сестрице Марии, и эта забота терзала его. А царь вглядывался в женственное лицо брата, и на него разом нахлынули воспоминания: он видел царственные покои, и себя, и этого блаженненького, с вечною улыбкою на тонких бескровных губах; они оба сиротливо прижимаются в угол опочивальни их покойного отца и оттуда смотрят на Шуйских, своих воспитателей и хозяев над Московской землею после смерти матери — великой княгини Елены. Пугливо смотрят детские глаза; робко шепчут губы Юрия:

— Ваня, а Ваня, гляди: пошто они там лаются?

А князь Иван Шуйский, развалясь, опершись локтем на кровать их отца, к которой прежде приблизиться не смел, говорит:

— Что загляделся, государь великий князь? Аль не видала твоя милость, как мы с братом твою казну блюдем?

А брат тот, другой Шуйский, уже тащит из ларца один за другим кубки, чары, братины, блюда, золотые сулейки, что у родителей хранились, тащит и говорит:

— Полно тебе, Иван; разве дележ не пополам? Побойся Бога, окаянный!

— Братец, а братец, — шепчет Юрий, — боюсь я их; чего они делят, чего лаются?

— А куда ты это деваешь ларечную кузнь, [15] боярин? — спрашивает, задыхаясь, десятилетний государь и великий князь московский.

И смеется Шуйский:

— Вишь ты, государь мой, твоя матушка-покойница, царство ей небесное, по своей женской слабости не соблюла, как надо, твою казну… Людишки-то кругом — вороги; ну так вот приходится нам, верным холопам твоим, по твоей княжеской воле, заботу иметь: в казне денег нет, надо их на твой государев обиход, так я, скудоумный, твои чарочки на деньги переплавлю… а новые еще наживем!

А сам так нагло смеется, и нога у него уже не на полу, свесившись, а лежит на скамье.

Сидят царственные братья в старых зипунишках, и у Юрия, и у самого государя московского локти протерты и кое-как заштопаны, — а у Шуйских кафтаны как жар горят, крытые новой кизылбашской шелковой материей. Слышали братья еще сегодня, что у Шуйских чуть не каждый день пиры, что на чарках да стаканах царских вырезают они свои имена, и сжимает кулаки маленький государь московский, и шепчет чуть слышно брату Юрию:

— Молчи, Юрий, молчи: я им это припомню… ужо я всем припомню!

И проносятся одна за другой картины в голове царя: видит он, как отняли у него любимую мамку Аграфену Федоровну Челядину; и тогда уже он не плакал; он зарылся головою в подушки и заглушал стоны и проклятия.

Плакал один Юрий.

А потом были ночные страхи. Тонули во мраке своды, и на стенах оживали птицы, чудовищные птицы с человеческими головами. Хлопали они крыльями, а бояре говорили лежащему в постели великому государю московскому:

— Дьявол зорок, государь. Спи. Спи, а мы, твои верные холопы, станем сторожить твой сон ангельский, чтобы не допустить до тебя лиходеев.

— А где лиходеи? — спрашивал маленький московский государь побелевшими губами.

— А лиходеи по всей земле раскиданы, государь, пуще всего их вокруг тебя, во дворце.

— Что станут лиходеи со мною творить? — спрашивал Иван.

— Напустят лихую болезнь, аль нечисть какую, станешь сохнуть… везде опасаться их надо, и днем, и ночью. След твой царский вынут, призраки страшные на тебя напустят, станешь блеять по-козьему или собакою вякать; мертвецов тоже с земли лихие люди выкапывают… а то жабьи кости в питье кладут…

И обоим князьям грезилось по ночам, что мертвецы оживают и нечисть ползет по стене; что жабьи кости колют им сердца, что душат их косматые лапы ведьмы, а из углов крадутся к ним убийцы с ножами и отравою, и просыпались они после тревожного сна, полного страшных грез, в холодном поту.

А маленький государь московский сжимал кулаки и шептал:

— Погоди, погоди, я им все припомню!

От унижений Иван озлоблялся, а Юрий робел и хитрил.

Помнил царь и забавы свои в теремах дворцовых. Приносили во дворец дворовые люди в забаву ему и Юрию щенят, белок, зайчат, котят и других зверьков. Юрий растил их, а Иван придумал другую забаву. Любил он забираться на вышки, откуда Москва была как на ладони и кишела в праздничные дни, ровно муравейник. На солнце горели гребни кровель, золотые купола церквей, резные теремки. Свежий ветер смеялся в лицо детям, трепал полы их кафтанов, развевал кудри. Смотрел ласково на Божий мир Юрий; горели глаза маленького государя московского, и злобный смех душил его.

— Гляди, Ваня, — смеялся Юрий, — вон лошадка внизу! Ровно кошка ма-а-хонькая!

Злобно хохотал старший брат.

— А погляди-ка, какова будет собачка! — кричал он и, взяв любимого щенка Юрия, маленького, смешного, с разъезжающимися лапками, бросал его с головокружительной высоты.

Он помнил, как в глазах Юрия застывал ужас. Он помнил, как широко раскрывались его голубые, чистые, как весенние незабудки, глаза. А бояре смеялись:

— Ай да и потеха. Упал — не пискнул… Давай еще! Государь великий тешится.

Государь великий тешился. Плакал Юрий, а старший брат шептал ему:

— Молчи… молчи, Юрий… так буду я бросать, когда вырасту, лиходеев моих… Молчи, Юрий, я все припомню…

И с внезапной жестокой шуткой он раз обернулся к брату:

— Хочешь сейчас тебя сброшу?

Он помнил, как передернулось лицо Юрия и покрылись страшной бледностью его щеки, потом закатились глаза так, что видны были одни белки; потом Юрий взметнул руками и, отчаянно вскрикнув, упал и забился в припадке родимца.

То был первый припадок, а за ним пошло и пошло, и Юрий вырос бедным слабоумным князем, а Иван сел на престол отцовский грозным и беспощадным судьею бояр.

Все это припомнил теперь, стоя над постелью брата, московский царь.

Мигали тусклые огоньки бесчисленных лампад; с алых шелковых подушек глядело на царя знакомое детское лицо, белое, как повязка на лбу. И вдруг царь вздрогнул: он ясно увидел в этом лице страшное сходство с лицом своего сына, сырого, [16] болезненного Федора. Та же улыбка, то же выражение глаз, растерянное и скорбное… Неужели и сына его ждет та же судьба?

Он склонился к самому лицу Юрия.

— Брат… Юрий… узнал? Очнись! Узнал?

В голосе его звучала небывалая нежность.

Сознание мелькнуло в глазах Юрия. Он вспомнил то, что так мучило его.

— Брат, — прошептал князь, протягивая к царю худую, прозрачную руку, — брат… Я умру… Жена… твоя жена… Мария… плакала… о сыне… о сыне она убивается… пожалеть ее надо, брат… пожалеть… она бедная…

Он помолчал и тихо, чуть слышно прошептал:

— И мою… мою Ульянушку… блюди, брат…

Больше Юрий говорить не мог, закрыл глаза и забылся…

Царь встал, открыл завесу и крикнул:

— Ульяна! Отходит Юрий… попа нужно — отходную читать…

Пришел священник и нашел князя Юрия без памяти, прочел над ним молитву, причастил и соборовал. Надежды на выздоровление больного не было.