Гроза на Москве

— Убивается как матушка-царица…

— Пошто убиваться? Никто, как Бог…

— А ты, матушка-царица, отслужи молебен аль закажи, какому угоднику помолиться.

— Обопрись на меня, сестрица, — услышала Мария тихий голос, обопрись. Послушайся меня, закажи вышить пелену в храм Зачатия святой Анны ради чада рождения… оно помогает… сына пошлет…

И тихий, проникновенный голос княгини Ульяны зазвучал скорбью, мольбою и нежностью:

— «Владыка, Господи Боже Вседержатель!..»

Вдохновенный голос переходил в шепот. Царица, обхватив шею княгини Ульяны, плакала у нее на груди, повторяя бессвязно:

— О, Господи… О, Господи… я не умею молиться…

И было мятежно, смутно у нее на душе, а княгиня с голубыми глазами и кроткой улыбкой осторожно поддерживала ее, как больного ребенка. Она молилась вслух тихо и вдохновенно, скрытая от людских глаз алою запоною:

— «Иже будет то чадо утешением души рабы твоей, Господи, и жезл старости ее… дай нам, Господи, по Своей благости!»

Обедня кончилась; потайно, сокрытую сукнами, под опущенным покрывалом увели плачущую царицу из церкви. С паперти стрельцы уже гнали народ. Оставались только убогие, калеки, юродивые, которым царский милостынник бросал деньги.

Как пчелиный рой, гудели голоса нищих, гнусавые, жалобные, полные вековечной муки и унижения:

Они протягивали увечные руки, кланялись до земли, показывали обрубки вместо рук, гноившиеся глаза и стонали:

— Подай, матушка-царица, милостыньку…

— Подай, государыня.

Звонили колокола; гудел оттесненный стражей народ, приветствуя царицу издали.

И уже собиралась Мария занести ногу в дверцу колымаги, когда увидела впереди толпы знакомое молодое лицо, почти безусое, с большими голубыми глазами, оттененными длинными ресницами. Это было лицо юродивого, к которому так не шел богатый княжеский наряд — бобровый околыш шапки и бархатный раззолоченный опашень. Глаза были широко раскрыты и смотрели на Божий мир с жутким любопытством, а губы улыбались не то скорбно, не то радостно. И заметив, что у царицы понуро опущена голова, он не выдержал, пробрался к ее возку и, вопреки обычаю, ласково заговорил:

— А ты опять плачешь, сестрица? Не плачь… я скажу брату: утри ей слезки, Ваня, утри!

Колымага закачалась; лошади дернули и увезли царицу от брата царя, князя Юрия Васильевича.

Народ густою толпою повалил с паперти. Громче запели Лазаря убогие…

Солнце красным шаром вставало над Москвою; туман еще не успел рассеяться, и в тумане солнце казалось тусклым пятном; от него расходились холодные, негреющие и такие же тусклые лучи. Снег скрипел под ногами; в густой толпе, валившей на площадь, виднелись праздничные цветные шубки боярынь и боярышень; мелькали бобровые, собольи и куньи опушки их шапочек; переливались на зимнем солнце яркие одежды именитых бояр среди сермяжных кафтанов, полушубков и лохмотьев простого народа, и казалось, будто на белом блестящем снегу кто-то раскинул разноцветные диковинные цветы.

Было воскресенье. Звонили колокола собора Михаила Архангела; им отзывался башенный бой фроловских часов, а вслед за ними залились немолчным веселым звоном колокола множества московских церквей, и вся Москва загудела тысячами серебряных голосов… А снег горел, искрился и хрустел под ногами. Мороз крепчал. И в красноватом свете зимнего солнца купола церквей, вышки расписных теремов горели как жар.

Князь Юрий Васильевич, брат царя, замешкался на паперти. Он любил сам раздавать милостыню; на Москве среди народа шла за ним кличка «Божий человек». И в самом деле выражением своих голубых глаз он был похож на юродивого Ивана, по прозванью Большой Колпак, ходившего зиму и лето в посконной рубахе, с веригами, босиком, в большом валяном колпаке.

Иван Большой Колпак сидел на паперти, поджав ноги и выставив деревянную чашку для подаяния.

— Братец, братец, — закричал юродивый, — а ты меня и заприметил? Хорош! Положи в чашечку копеечку!

Князь Юрий бросил в чашечку блаженного копеечку.

— Люблю тебя, братец; ты — мой! Ты убогий! А того боюсь…

— Кого боишься, Ваня?

— Того, что проткнет жезлом нечестивых, а заденет и бедных, сирых, убогих… святых мучеников… жезлом проткнет, до пупа земли дойдет…

— Про кого говоришь ты?

Большой Колпак закачался и жалобно заплакал, причитая, как причитают бабы:

В толпе возле паперти пошел гул. Бабы стонали:

— Ахти, Господи! Быть светопреставлению! Божий человек беду чует. И солнышко ноне красное!

— То руда, [13] - сказал блаженный, указывая на небо. — Небушко Господне загрязнилось, как руда брызнула.

Лицо князя Юрия все дергалось, губы расплывались в болезненную гримасу. Юродивый не спускал с него глаз и вдруг, указывая на него пальцем, завопил:

— И ты, солнышко, закатишься… во мраке и гноище смрадном землю оставишь, братец убогонький, убогонький, как я, скоро ко святым отыдешь… в царство Божие, в могилку…

Лицо князя Юрия сделалось смертельно бледным.

— Быть казням, быть царскому гневу! — шептались между собою с ужасом москвичи. — Блаженный все знает!

Кто-то вдруг завопил:

— Глянь-ка, глянь, князь-то батюшка… Ушибиха [14] его хватила, сердешного!

— Что же стоите, дурни? Ваня, поддержи князя!

Боярин князь Михаил Матвеевич Лыков с племянником проталкивались через густую толпу, окружавшую князя Юрия.

Князь Юрий странно взметнул руками и, издав тонкий, придушенный крик, похожий на икоту, упал. Толпа в ужасе отхлынула, и князь, падая, ударился виском о ступень паперти.

В толпе слышались взвизгивания, плач. Пышная седеющая борода боярина Лыкова запачкалась в алой крови, когда он склонился, чтобы поднять князя. Вдвоем с племянником осторожно понес он Юрия к его дворцу.

Было тихо в опочивальне князя Юрия, тихо и темно от спущенных завес, сквозь которые слабо сквозил красноватый свет. На приступках перед громадной постелью стояла княгиня Ульяна и внимательно вглядывалась в лицо лежавшего в полузабытьи мужа. Ему уже успели промыть рану на голове, присыпав ее порохом, но он все еще не приходил в себя и не поднимал длинных ресниц. Вдруг веки князя дрогнули; он открыл голубые глаза, полные жуткой печали и вопроса, и тихо прошептал:

— Ульянушка… здесь?

Он что-то силился припомнить, и глубокая складка легла между его бровями, и губы дрогнули, но не сказали ни слова.

Припав к руке мужа, Ульяна шептала скорбно:

— Солнышко ты мое красное… Юрий… Слышишь ли меня? Хоть словечко вымолви…

Глубокая складка между бровями князя не исчезла. Луч сознания мелькнул в его глазах; губы раскрылись и сложились в детскую улыбку, и вдруг рука его приподнялась и тяжело опустилась на голову жены.

Княгиня шептала:

— Юрий, Юрий… ровно дитятко малое, незлобивое… Хворенький мой… недужный…

Она ласкала его, целовала руки и плакала, плакала с умилением, и жалостью, и страхом потерять его, глупенького, хрупкого, недужного, материнская любовь к которому поглощала всю ее, жаждавшую жертвы и подвига.

Столпившиеся в дверях слуги плакали.

В это время в соседних покоях послышались торопливые шаги. Вбежал старый ключник, махая руками и крича: