Жизнь адмирала Нахимова

Павел замечает, что Чигирь притих, а ругатель Бутенев, забияка Бутенев, мурлычет песенку о благодетельной натуре. Значит, и на них воздействовала природа. Он неясно понимает: сейчас товарищи не удивились бы рассказам о материнской ласке, о детстве, не стесненном корпусной дисциплиной. Сорвав веточку, Павел жует листок за листком и радуется сочной горечи.

Чигирь вздыхает:

– У нас, на Харьковщине, сейчас вишня и кавуны, да еще дыни…

– Яблоки, – в тон ему начинает Павел, но вдруг тишина взрывается. Визгливый и грассирующий, властный и растерянный голос будит парк, уничтожает очарование мирного утра.

– Как смел! Негодяй! Взять его! Обоих взять! Арестовать!

На самой задушевной ноте обрывает свою песенку Бутенев. Побледнев, шепчет:

– Государь!

– Ходим зараз побачим – кого! – сразу проникается потребностью действовать Чигирь.

Но идти незачем. Навстречу мчится растрепанный гардемарин Галл.

– Вы куда, га-спа-да? Бежим!

На ходу, выкрикивая, оглядываясь и преувеличенно ужасаясь, Галл передает, что Александр Павлович остановил Лутковского и Артюхова и стал отчитывать гардемаринов за небрежность в одежде и манере. Лутковский ответил, что гардемарины не пажи. Тогда государь поднял руку. Может быть, он не хотел ударить, а только притянул бы Лутковского к себе, но Артюхов испугался за друга и бросился государю под ноги.

– Он сначала пошатнулся, но потом поймал Артюшку за воротник. И.. и… Лутковский, Лутковский…

Они никак не могли услышать, что же сделал Лутковский, хотя уже сидели в шлюпке и гребли к своему бригу.

– Так что сделал Феопемис? – спрашивает Павел, не из любопытства, а из желания покончить с невыносимым томлением.

– Он толкнул царя и плюнул. Я сам видел – в щеку плюнул.

Вечером вызывают во дворец капитан-лейтенанта Геннинга, командира корпусного отряда. Директор Карцов уже там. А на следующий день зачитывают высочайшее повеление: "Гардемаринов Лутковского и Артюхова за весьма худое поведение разжаловать в матросы и отправить в Свеаборг, где иметь за ними особое наблюдение!"{1}.

Лутковский в корпусе считается "стариком", хотя ему всего пятнадцать лет. Он рано поступил в кадеты, и его сверстники уже выходят в лейтенанты. Но Павел больше думает о маленьком Артюхове, кротком и болезненном. Долго ли он выживет "под особым наблюдением"?

Конец плавания проходит угрюмо, и так же подавленно начинается новый учебный год. Отвозят в сумасшедший дом Николая Безобразова, заболевшего после келейного наказания розгами. Увольняют по высочайшей воле за неспособность к морской службе Роде, Толбузина и Яковлева. Умирает грузин Канчихадзе, а другой грузин, Пагава, покушается на самоубийство. Вряд ли останется на морской службе и болезненный лекарский сын Владимир Даль.

Павел видит, что путь к мичманскому производству нелегок. Корпус – не лицей и даже не сухопутный корпус, где почти сплошь учатся сынки богачей. Сто тридцать душ рабов Нахимовых в глазах большинства кадетов огромное богатство. У родителей иных товарищей или совсем нет крепостных, или десять, двадцать, самое большое пятьдесят душ. Павел с братом Иваном, Алекс Кучин, глупейший князь Урусов, генеральский сын Завалишин – аристократия корпуса. Брат Платон, ставший с этого года ротным командиром в корпусе, впрочем, разочаровал Павла.

– Нас пятеро, Паша. Поделить – на каждого выйдет 26 душ. Да и делить не придется. На имении долги.

Я отказался от своей доли, да еще помочь пришлось отцу. После войны надо было имение поднять, вас троих привезти в корпус, экипировать. Четыре тысячи долгу за мной Российско-Американской компании, не знаю, когда и выплачу. В каждую треть шестьдесят пять рублей остается жалованья. Половину отдаю за долг.

– А Николай?

– Что Николай? – кротко усмехается Платон. – Каждый, Паша, живет по своему разумению… Как науки? "Изрядно" или "частью"? – старший брат спешно и неловко отводит разговор в другое русло.

Павел отрицательно качает головой:

– Весьма и очень хорошо. Можешь проверить…

У Павла появляется новый товарищ, Дмитрий Завалишин. Анжу уже офицер и вместе с Врангелем собирается в плавание на шлюпе "Камчатка", который поведет Головнин: превосходнейший из русских моряков, он только вернулся из двухгодичного плена в Японии.

Что влечет Павла к Дмитрию? Что Завалишин хороводит в классе и в коридорах? Кичлив и насмешлив? Что латиниста Триполу прозвал пуделем итальянским?

Он бесспорно смел – объявил географу: "Я вас сам могу учить". Груздеву, словеснику, теперь нагло поют завалишинское: "Ска-ачет груздочек по е-ельничку, не гру-уздо-очек, а поповий сын". Научил кадетов дразнить учителя Белоуса синеусом, красноусом, черноусом. Дмитрий умеет обойти даже солдафона, гатчинца, майора Метельского. Когда майор отказывает в отпуске, Завалишин умильно говорит: "Помилуйте, я свои сапоги ношу", и скаредный аракчеевец подписывает пропуск. Дмитрий всегда лисьей хитростью избежит розог. Правда, Завалишин хорошо учится: он – лучший математик, великолепно владеет языками, знает историю. Но Нахимов ведь тоже не отстает. Он уже старший в своем взводе и на класс впереди Завалишина.

Нет, должно быть, Дмитрий завоевал его тем, что также носится с мечтой о кругосветном плавании и что в рассуждениях болтливого Дмитрия о флоте есть что-то общее с мыслями Бестужевых. Отец Завалишина – видный генерал, суворовской выучки. Дмитрий благо, даря положению отца знает многих и многое. И то, что Павел от него слышит, наконец объясняет горькие слова Николая Александровича перед Адмиралтейством…

Зимний воскресный день. Уроков нет. Павел вернулся с катка и слоняется по зале, высчитывая дни, оставшиеся до летней кампании.

– Что ходишь как неприкаянный?

– А нечего делать. Крузенштерна прочитал, Скоресби и новую книгу Головнина тоже.

Лукавые глаза Дмитрия прищуриваются. Он выпячивает свои крупные яркие губы, отбрасывает со лба прядь волос; его явно забавляет уныние товарища.

– Может быть, хочешь погулять?

– Спасибо. Намерзся на катке. Шинели не дают надевать.

– В город?

– Нет.

– А в Кронштадт? – Дмитрий с торжеством вынимает из куртки отпускной билет гардемаринам Нахимову и Завалишину на два дня. Павел не радуется:

– Что интересного, когда корабли во льдах. Флотские казармы и здесь есть…

– Дурень! Это ж я уговорил братца твоего, Платона. В гости к самому Головкину нас с собой берет. Поездка на буере под парусом. Тебе не улыбается мчаться по наезженной на льду снежной дороге? Торосы, огни костров, часовые бьют в колокола…

– Замечательно, замечательно. Когда ехать?

– Сейчас.

В квартире Головнина тепло и по-холостяцки уютно. Всюду карты, чертежи, мореходные инструменты. Хозяин сидит за столом со старшим Бестужевым, молодым лейтенантом Константином Петровичем Торсоном и Платоном Нахимовым. Мальчики забираются на диван, прихлебывают из серебряных чарок слабый, но горячий грог.

Бестужев вернулся из Голландии. Он читает друзьям свои очерки, состоящие, по литературной моде, из писем. Он увлекательно изложил историю и рассказал о культуре энергичного свободного народа. Павла особенно занимает повесть о том, как голландцы огромными насыпями в заливе отвоевали у воды землю, осушили ее.

– Здесь-то, – взволнованно и значительно повышая голос, читает Бестужев, – голландцы показали свету, к чему способно человечество и до какой степени может вознестись дух людей свободных.

На ночь Павла и Дмитрия устраивают в соседней комнате. Но они не спят и прислушиваются к голосам офицеров. Гости уже переговорили о последнем походе Бестужева, об его планах по написанию истории флота. Теперь рассказывает Головнин, и Павел напряженно ловит его слова. Ему очень нравится капитан, герой и писатель. Он какой-то ровный, хорошо собранный. Нравится его хохолок над крутым лбом, зачесы на висках и сдержанная убежденность.

– Всего больше рад походу, – поясняет Головнин, – потому что покину ваше царство "шпрехен зи дойч". Маркиз Траверсе, нынешний управляющий министерством, дрянь, но Моллер, командир нашего порта, еще подлее.