Регент

Поединок маршала Люксембургского и Вильгельма Оранского происходил на равнинах Фландрии, усеянных трупами.

Французская армия, успокоенная донесениями разведки, 3 августа 1692 года располагалась на узкой и открытой равнине под Стейнкерком, когда около трех часов утра двадцатичетырехтысячная армия врага неожиданно затрубила в фанфары. Полуодетые и протиравшие заспанные глаза Конти, герцог Шартрский и еще несколько человек получили приказ защищать деревню Стейнкерк, под которой развернулось основное сражение.

Конти, со знаменем в руках, сражался как дьявол. Он не успел даже пристегнуть свой кружевной воротник, развевавшийся теперь вокруг его шеи. Филипп не отставал от него, а когда маркиз д’Арси попробовал умерить его пыл, Филипп ответил: «Месье, в бою у меня только один гувернер — моя шпага!»

Он атаковал стремительно. Шальная пуля задела его платье.

«За мной, — кричал он своей свите, — я не ранен!»

Другая пуля задела его руку. Позволив наскоро перевязать себя, герцог Шартрский снова занимает свое место — как раз вовремя, чтобы вместе с другими принцами возглавить контратаку, ставшую началом победы.

Еще весь черный от пороха, он приказывает своим приближенным разыскать раненых друзей или врагов и позаботиться о них.

Маршал писал Людовику XIV: «У герцога Шартрского великодушное сердце». А Мадам сообщала сыну: «Все, начиная с короля и кончая придворными сплетниками, говорят только о Вас». В письме к герцогине Ганноверской она же меланхолически замечала: «Маршал Люксембургский — один из самых тонких в мире политиков и ловких придворных. И ввиду невозможности похвалить герцога Менского, он не в состоянии сказать что-либо хорошее о моем сыне».

Вдохнув воздуха приключений, Филипп безо всякого удовольствия возвращается к придворному этикету, интригам, новым фаворитам Месье и к крикливости Мадам. Герцогиня Шартрская родила ему дочь. За большой радостью вскоре последовало огромное горе, поскольку маленькая принцесса всего лишь несколько месяцев смогла выносить фантазии придворных врачей.

Весна принесла на землю Голландии бряцание оружия, шелест штандартов, красные отблески пожарищ. Филипп, видевший, как король пренебрег последней военной кампанией, был счастлив снова присоединиться к главному штабу маршала Люксембургского и окунуться в атмосферу, в которой он прожил все прошлое лето. На сей раз ему было доверено командование кавалерией.

Заря 29 июля 1693 года, занявшаяся над Неервинденом, возвестила начало самого кровавого сражения за весь XVII век. И пока после многочисленных атак французская пехота занимала окопы и укрепления вокруг города, кавалерия, расположившаяся за Рамдорпом, бесстрашно терпела адский артиллерийский обстрел, и мужество ее исторгло у короля Англии знаменитый яростный возглас: «О, дерзкая нация!»

Заняв свое место в боевом строю, герцог Шартрский просит, чтобы ему была оказана честь принять участие в третьей атаке против неприступной крепости, перед которой уже отступили лучшие полки. На помощь были призваны отборные придворные части.

«Господа, — вскричал маршал, как только они показались, — помните о чести Франции!»

Около пушечных лафетов, стоя перед войском, ощетинившимся копьями, он отдавал последние указания.

«Вы знаете, что вам следует делать?» — обратился он к герцогу Шартрскому.

«Нет, — резко ответил тот. — Я совсем юный несмышленый дурачок. Но вы приставьте ко мне какого-нибудь старого вояку, и я буду драться как сто чертей».

Первое же кровавое столкновение с противником позволило королевской армии прорвать оборону неприятеля. Маршал Люксембургский хотел удержать принца, но маркиз д’Арси воскликнул: «Если получилось у вас, то он тоже справится!»

Герцог Шартрский, за которым неотступно следует аббат Дюбуа, прорывается вперед и бросается в самую гущу кровавой резни. Его можно видеть повсюду: то в первых рядах своих эскадронов, то среди простых солдат, то одного перед вражеским взводом. Его чудом спас в последний момент аббат Дюбуа, которого Филипп при всех крепко обнял.

Через Неервинден, взятый приступом, затем потерянный и снова отбитый, ручьями текла кровь, а трупы убитых сволакивали в кучи и устраивали из них баррикады. Но настоящая резня началась, когда стемнело; погибших оказалось столько, что страх перед эпидемией обратил победителей в бегство. А на следующий год необыкновенный ковер из цветущих маков покрыл поле сражения.

О победе маршал Люксембургский уведомил короля кратким донесением, представляющим собой прекрасный образец стиля той эпохи. «Ваши враги сражались превосходно, Ваши войска — еще лучше. Принцы, в чьих венах течет Ваша кровь, превосходили один другого. Что же касается меня, сир, то я просто выполнял Ваши приказания. Вы приказали мне атаковать город — я его взял, Вы приказали дать бой неприятелю — я его выиграл».

Людовик XIV не выносил, когда на долю кого-либо из грандов или — что еще хуже — членов королевской семьи выпадала слишком блестящая слава. И когда он слышал куплет, где были слова: «За горбом маршала Люксембургского вся Франция может чувствовать себя спокойно», или узнавал, что в народе верят, будто в герцоге Шартрском воплотился дух Генриха IV, он против собственной воли вспоминал мрачные часы, когда ему пришлось бежать под натиском Конде и его сторонников, во главе которых скакал тот же самый маршал Люксембургский. Он напоминал себе, что его прекрасное королевство, единое и крепкое, еще слишком молодо, что всего лишь сорок лет назад первый принц крови привел испанцев к воротам Парижа.

Филипп, как и его отец, должен был расплачиваться за уроки Фронды.

Однако сразу после Неервиндена он льстил себя надеждой, что тронул сердце дяди. Людовик XIV писал ему: «Я испытываю огромную радость оттого, что Вам воздано по заслугам. Нельзя быть более довольным, чем я доволен Вами. Ведите себя в дальнейшем так, чтобы чувства мои остались неизменными». Принц также испросил награду для Дюбуа: аббатство Сен-Жюс.

Но увы! Как только он вернулся, приветствуемый по пути горячими возгласами толпы, поведение придворных подсказало ему, что произошли перемены. Он был в бешенстве, когда увидел, что король встретил маршала Люксембургского и Конти с холодной вежливостью, а по-настоящему радушный прием оказал лишь маршалу Вильруа, поведение которого в какой-то момент поставило победу французов под сомнение. Сам он считал, что имеет полное право требовать назначения на высокий военный пост, что было ему полуобещано после свадьбы. В нем говорила кровь предков: в будущем Филипп видел себя во главе армии под огнем вражеских пушек. Но от этой мечты пришлось отказаться: герцог Менский получил под командование артиллерию, герцог Вандомский — флот, а зятю короля не досталось ничего.

Воздушные замки, которые он строил в прошлом году, развеялись как дым. И только после настойчивых просьб Месье было обещано, что первый же освободившийся губернаторский пост достанется герцогу Шартрскому.

Из-за общей усталости и отсутствия средств кампания 1694 года закончилась сама собой, и, бросив увлечение военной стратегией, все с удовольствием предались развлечениям. Но даже на этом фоне одержимость Филиппа бросалась в глаза, что пугало его мать. «Я нахожу его гораздо хуже, чем раньше, — писала она Дюбуа. — Мне кажется, что, привыкнув к грубым нравам военного времени, он теперь будет везде вести себя так».

Девятого июня в Мобеже умер маркиз д’Арси; для его ученика это было огромное горе и ощутимая потеря. Слишком юный, чтобы справляться с постоянными интригами и ловушками, Филипп не мог еще обходиться без наставника, и теперь он полностью доверяется Дюбуа. Превратился ли с этой поры аббат в его злого гения? Послушаем Мадам, которая после женитьбы Филиппа смотрела на аббата с некоторым предубеждением. «Я знаю, как добросовестно и серьезно Вы относитесь к моему сыну, как стараетесь удержать его от ошибок и направляете в сторону, угодную королю. Мне известны Ваши ум и самоотверженность, а также дружеские чувства, которые мой сын питает к Вам, господин аббат, и его внимание к Вашим советам. Все это позволяет мне питать некоторую, хотя и зыбкую, надежду на Ваше согласие».