Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)

Иван Васильевич плавно надавил на курок. Тетива, почувствовав свободу, с тихим шорохом выбросила стрелу далеко вперед, и трехгранный наконечник, разрезая со свистом воздух, устремился навстречу жертве. Заточенный металл распорол рыжую шкуру животного и глубоко застрял в мускулистой шее.

— Попал!

Буйвола качнуло от сильного удара. Оперение огромным жалом торчало из шеи животного, при каждом шаге стрела раскачивалась, опускаясь и поднимаясь. Однако эта заноза оказалась для буйвола настолько тяжела, что тянула его огромное тело книзу, еще миг — и лесной царь опустится перед московским владыкой на колени. Иван Васильевич видел, как слабели ноги зверя, как дрожь пробежала по крутым бокам буйвола. Иван знал, как это произойдет: сначала самец опустится на ослабевшие передние ноги, потом подогнутся задние и, уже не в силах справиться со смертельной истомой, буйвол тяжело опрокинется на бок.

Но вопреки ожиданию зверь стоял.

Прошла минута, другая, но тур застыл подобно изваянию. Он был частью природы, ее памятником, и если бы не стрела, торчащая из мускулистой шеи животного, буйвола можно было бы принять за статую. Но зверь был живым. Он мотнул головой раз, затем другой, избавляясь от оцепенения смерти, а потом медленно зашагал в сторону леса, увлекая за собой коров. И снова раздался рев, который походил не на стон раненого животного, а на триумф победителя.

И когда тур пересек опушку и стал недосягаемым, старик выразил недоумение:

— Что же ты, государь, вторую стрелу не пускал? Твой ведь зверь был!

Иван честно признался:

— Пожалел.

— Ну и дура! Что же ты первый раз-то не пожалел! — невольно слетела с губ досада. — Зверь-то сгинет теперь в лесу. Тысячу аршин пройдет и в снег завалится. Может, повелишь добить его?

— Пускай себе ступает.

Бояре переглянулись: не похож на себя Иван в этот день. Трудно было поверить, что неделю назад он повелел затравить медведями провинившуюся челядь. Ишь ты! А здесь раненого зверя пожалел.

Староста все негодовал:

— Иван Васильевич, такого красавца упустил! Да такой зверь раз в десять лет родится. Одного мяса, почитай, с тысячу пудов будет. До холки рукой не дотянуться. Эх, Иван Васильевич!

Царь Иван только отмахнулся и повелел собираться в обратную дорогу.

ЧАСТЬ IV

Яшка Хромой все более укреплялся во власти. Мало ему стало московских пригородов, так он в столицу полез!

Все началось с того, что бродяжья братия попыталась согнать нищих с папертей московских соборов, а те никак не желали покидать прибыльное место задаром. Вышла драка, в которой калеки немилосердно дубасили один другого посохами и костылями. И если бы не вмешательство караула, разогнавшего калек бердышами, вышло бы смертоубийство. А так обошлось малым — выбили две дюжины зубов и наставлено синяков и шишек без счета.

Нищие место побоища покидали озлобленными: махали над головами клюками и кулаками, обещали в защитники призвать Гордея Циклопа, а уж он-то доберется до правды! Сплевывая кровь и зубы на грязь, нищие гуртом побрели в сторону Городской башни.

В городе ничего не изменилось: на базарах и у соборов нищих по-прежнему было множество, только сейчас это была рать Яшки Хромого. Разве что выпрашивали они милостыню громче обычного и были более навязчивыми, чем прежние обитатели. Редкий из прохожих проходил мимо, бросали в пыльные котомки медный грошик.

Этой ночью на Городской башне было не до сна. И ближайшие кварталы тревожили возбужденные голоса его обитателей. Стрельцы караулом обходили ночной город и на огромные замки запирали чугунные решетки, которые делили московские улочки на множество отрезков. В одном месте стрельцы закрыли двух пьяных бродяг. Долго трясли их за шкирки, тузили под бока и, принимая за воров, лупили кнутами. Потом, поддав коленом под зад, выперли с улицы вон.

Городская башня жила своим порядком, и редко какой из караулов осмеливался подойти поближе. Здесь собирались десятки тысяч бродяг и нищих, которые орали срамные песни и через высокие решетчатые заборы грозили ночному караулу. С трудом верилось, что это те самые безропотные нищие, которые с рассветом покинут Городскую башню, чтобы смиренно выпрашивать медь у проходящих мимо зажиточных московитов.

Каждый из них уже много лет сидел на одном месте и был такой же архитектурой города, как Чудов монастырь или царский дворец. Горожане могли их не заметить, как верстовой столб, стоящий на дороге, и только жалобный голос бродяги напоминал о том, что они живые, и тогда звонкий гривенник падал на булыжную мостовую, высекая из нее громкоголосую трель.

Все, что происходило в воровской артели, свершалось с благословения Гордея Циклопа, только он был царем и судьей для каждого нищего, переступившего ворота стольного града. Только он один мог карать и миловать, только он собирал пятаки и гривенники с нищих, сидящих на папертях и базарах. Эта мзда была всего лишь небольшой платой за ночлег на Городской башне, и каждый из бродяг с легкостью расставался с пятаком, понимая, что в случае несправедливости может рассчитывать на могучее покровительство всесильного Циклопа Гордея.

Такой порядок существовал всегда. Он был установлен задолго до появления Циклопа, и одноглазый ревнитель истины был только наследником воровского царства, взяв в свои руки скипетр и яблоко.

Однако Гордей устраивал свое царствие по-особому, привнося в него монашескую мораль. На каждого ослушавшегося он накладывал епитимью, заставляя отступника подолгу молиться или без корысти для себя собирать для братии милостыню; а то и просто повелевал стоять на площади без шапки и орать во все горло, что он, дескать, клятвоотступник и требует всякого покаяния. Рядом лежала обычно плеть, и ослушавшийся Гордея слезно умолял каждого прохожего лупить его кнутовищем вдоль спины.

Единственное, в чем не ведал меры Гордей, так это в питии и в прелюбодеянии. Его безмерная утроба вмещала в себя зараз до полведра браги, а по городу гуляли слухи о том, что однажды он сумел перепить самого Никифора Ключника, который не выходил на Красную площадь клянчить милостыню без того, чтобы не выпить ведро настойки, а вместо денег он обычно просил поднести ему ковшик студеной медовухи.

Несмотря на монашеский чин, Гордей не знал меры в женах. Часто он появлялся в окружении баб, как самодержец в сопровождении бояр. До утра на самом верху башни, где находилась комната Гордея, раздавались крики счастья и сладостной истомы. А ранним утром в окне появлялся и сам хозяин Городской башни. Он сладко потягивался, смачно плевал вниз и, с интересом проследив за полетом сопли, шел молиться. О богослужении он не забывал никогда и частенько в низенькой часовенке проповедовал заблудшим братьям о мирской суете. Даже самая бесшабашная ночь не могла отвратить его от утренней молитвы.

А помолившись, и грешить было легко!

Гордей Циклоп всегда ревниво оберегал свои границы от всякого посягательства, безжалостно расправляясь с каждым новоявленным хозяином, посмевшим оттеснить нищих с базаров и площадей. Когда такое случалось, то счастливчик никогда не пировал более недели, и вскоре его находили повешенным далеко за посадами, или рыбаки сетями вылавливали распухший труп. Гордей, как наседка, оберегал от возможных неприятностей свой несмышленый выводок. Если и существовала сила, способная потягаться с ним, так это Яшка Хромой.

Два чернеца. Два разбойника. Они поделили между собой Москву так же легко, как во время обеда царь ломает пирог, чтобы угостить своих ближних бояр. Яшка хозяйничал в посадах, обложив деревеньки сносной данью. Не захотят выплатить долг селяне, так разбойники избы подожгут, и управы на них не сыщешь.

Гордей промышлял в Москве. И только в прошлом году Яков посмел оттеснить калек с Семеновской площади, а вот сейчас повыгонял нищих и с базаров.

Нищие ввалились к Гордею Циклопу всем миром, перебивая друг друга, поведали о проделках Яшки Хромого.