Сказания и легенды средневековой Европы

Но для того чтобы инквизитор был совершенно свободен в своих действиях, надо было устроить так, чтобы в его действия уже решительно никто не вмешивался, а в особенности светские адвокаты. Кстати, с этими адвокатами-ловкачами у того же инквизитора Киабауди вышло такое дело, что он сам чуть-чуть не угодил под суд. Дело было в том же Пьемонте, в местечке Ривара, в 1474 году. Тогда схватили там большое число ведьм, судили их и сожгли. Заведовал всем делом Киабауди. Но это был человек очень неопытный в инквизиционном производстве. Он поручил своему помощнику после сожжения первой партии ведьм арестовать еще пять женщин. Свидетельские показания против них были подавляющие. Инквизитор предоставил им десять льготных дней, в течение которых они должны были либо представить оправдание, либо принести полную повинную, в противном случае им угрожала пытка. Но тут неопытный Киабауди совершил огромную оплошность. Две из арестованных, Гульельмина Феррери и Маргарита Кортина, были богатые женщины, с большими связями. Их родственники потребовали, чтобы в деле приняли участие приглашенные ими адвокаты. И как только эти адвокаты появились на судилище, они почти во мгновение ока разрушили все обвинение. Но всего ужаснее было то, что юристы держались на суде с необыкновенною дерзостью. Киабауди, как это ни странно, очевидно, не имел никакого понятия о размере прав и привилегий инквизитора. Адвокаты совершенно сбили его с толку своим натиском. Он не умел ничего им возразить, потому что каждое их требование основывалось на точной букве закона, Киабауди же в законах ровно ничего не понимал. И он делал промах за промахом, уступку за уступкою. Они, например, протестовали против предварительного следствия, указывая на его неправильности; далее потребовали вызова свидетелей со стороны защиты, чего никогда не допускалось в инквизиционном судопроизводстве. И Киабауди всему этому подчинялся. Путем показаний вызванных ими свидетелей им удалось установить, что обвиняемые с чрезвычайным усердием посещали церковь и выполняли все внешние обрядности католической веры; что они были не только благочестивы, но и широко благотворительны, что совершенно противоречило их обвинению в ведьмовстве. Киабауди скоро понял, что ему с этими ловкими людьми не сладить, и он призвал себе на помощь знаменитого местного юриста Вало. Но адвокаты и своего коллегу быстро сшибли с позиции. И кончилось тем, что они обрушились на самого Киабауди. Они доказали ему, как дважды два, что он в такого рода делах вовсе даже и не имеет права выступать судьею, и потому все, что он до сих пор творил по этой части, — сущее беззаконие. Киабауди должен был пойти на все уступки, и дело было перенесено куда-то совсем в другой суд. Чем оно окончилось для подсудимых, мы не можем сказать, да и не в этом суть. Главное состоит в том, что вмешательство адвокатов в инквизиционное судопроизводство всегда вносило в него страшную сумятицу, и потому инквизиция строго установила, что люди, попавшие к ней в переделку, не имеют никакого права на содействие защитников-адвокатов.

Расскажем теперь подробно о вышеупомянутом аррасском деле, знаменитом в летописях средневековой уголовщины. Оно чрезвычайно ярко характеризует то всеобщее шатание разума, в которое тогдашняя публика была повергнута ведьмоветством и колдовством. Кстати, оно ознакомит нас и с тогдашними судебными порядками.

Аррасское дело известно было также под названием «дело вальденсов». Под вальденсами, как, вероятно, припомнят читатели, подразумевались особые сектанты, нечто вроде альбигойцев, когда-то процветавших на юге Франции в качестве еретиков, вызвавших против себя яростные гонения. Вальденсов почти всех успели истребить в течение XIII и XIV столетий. Но самое слово осталось в употреблении, только начали придавать ему совсем другой смысл, а именно под вальденсами стали подразумевать просто-напросто колдунов.

Дело это началось в 1459 году. Инквизиционный суд, заседавший в Лангре, судил и присудил к сожжению некоего Робинэ Дево. Этот человек обвинялся в колдовстве. Во время следствия и суда он, как водится, был подвергнут пытке и в это время оговорил множество лиц, которых он будто бы встречал на шабашах. В числе этих оговоренных была одна уроженка городка Дуэ, по имени Денизелль, femme de folle vie, т. e. дама вольного поведения. Был еще оговорен некто Жан Лавитт, житель города Арраса. Лавитт был человеком видным по своему общественному положению. Он был живописец и поэт и прославился как автор многочисленных баллад, написанных в честь Мадонны. Надо полагать, что публика была невысокого мнения о его уме, судя по данному ему прозвищу «Abbe de peu de sens», т. е. аббат недальнего разума. Разумеется, обоих этих лиц арестовали. Прежде всего захватили злополучную даму Денизелль и заточили ее в тюрьму. Местный епископ Иоанн в это время был в Риме, и его место временно заступал бывший исповедник папы, доминиканец по имени тоже Иоанн. Помощниками его были Тибо, Пошон и два брата Гамель: Петр и Матвей. Все эти лица с жаром принялись за дело, найдя себе деятельного и усердного помощника в лице очень опытного и ученого юриста Жака Дюбуа. На этом последнем и лежала вся юридическая тягота дела. Денизелль, конечно, была подвергнута пытке и от нее нетрудно было добиться признания, что она посещала шабаши. Ее попросили указать, кого из знакомых она там встречала, и она в числе других назвала упомянутого поэта Лавитта. А на него еще раньше указал сожженный Робинэ Дево, который тоже встречал его на шабашах. Лавитт очень хорошо знал, что на него сделано такое показание, и как ни был он недалек разумом, все же у него хватило сметки на то, чтобы задать тягу и скрыться в укромном месте. Однако инквизиция в самом скором времени открыла его убежище в Аббевилле, и здесь он был арестован. Его немедленно доставили в Аррас. Заточенный здесь в тюрьму, Лавитт проявил замечательную силу духа, которой трудно было ожидать от его уничижительного прозвища. Опасаясь, что под влиянием пытки он наговорит чего-нибудь лишнего, он порешил отрезать себе язык перочинным ножом. Его вовремя остановили, но все-таки ему удалось настолько повредить язык, что он сделался не в состоянии говорить. Это нисколько, впрочем, не помешало растянуть его на козлах по всем правилам искусства. Говорить он не мог, но он был поэт, человек грамотный и, следовательно, умеющий писать; руки же у него повреждены не были и перо в руках он мог держать. Его и заставили давать письменные показания, что было даже гораздо удобнее: «Что написано пером, того не вырубишь топором». Таким образом, ему и пришлось составить весьма полный список всех тех лиц, которых он встречал на шабашах; в числе их оказались личности, представлявшие собою знатную добычу для инквизиции: местные дворяне, а главное, богачи-горожане; много он оговорил и простолюдинов. По этим показаниям сейчас же вновь начались аресты; схватили еще шестерых.

Таким образом круг заподозренных расширялся, дело принимало чересчур уже обширные размеры, и судьи испугались. Заместители отсутствующего епископа решили было даже выпустить всех арестованных. Но энергический Жак Дюбуа сейчас же вошел в сношение с местным (бургундским) герцогом Филиппом Добрым и добился от него указа о том, чтобы делу был дан законный ход.

Тогда принялись снова за всех оговоренных Лавиттом. Прежде всего обратились к упомянутым шести арестованным в Аррасе. В числе их было четыре женщины из простонародья. Они под пыткою сейчас же признались в том, что они ведьмы и посещали шабаши. На приглашение указать других посетителей шабашей они в свою очередь оговорили несколько человек. Упомянутые заместители и помощники епископа Тибо, Пошон и братья Гамель оказались людьми совершенно неопытными в судопроизводстве и, вдобавок, робкими и нерешительными. Они растерялись. Не смея взять на себя ответственность, они передали дело на заключение двум знатокам канонического права: Карлье и Николаи. Те дали отзыв в том смысле, что если обвиняемые попадались в первый раз и притом от своих заблуждений отрекались и в то же время не учинили никакого злодейства и не изобличаются в надругательстве над святыми таинствами, то нет основания осуждать их на смерть. Но это были взгляды старой инквизиционной школы. Что же касается до Дюбуа, то он был представитель новой школы, по которой ведьмовство рассматривалось как преступление гораздо более тяжкое, чем ересь, и потому во всяком случае должно было влечь за собою осуждение на смерть. Так и на этот раз он настаивал на том, чтобы всех осужденных сожгли. Но он шел еще дальше. Он кричал, что все, кто заступается за колдунов и ведьм и хлопочет о смягчении их участи, должны рассматриваться как их пособники. Словом, он ставил вопрос чрезвычайно широко. Он утверждал, что дело идет ни более, ни менее как об участи всего христианства; что в числе людей, номинально считающихся христианами, найдется добрая треть таких, которые преданы колдовству, и что в числе этих тайных колдунов нетрудно отыскать даже самых высших лиц: епископов, кардиналов, герцогов; что, наконец, если все эти лица вступят между собою в дружеский союз и во главе этого союза встанет умелый руководитель, то миру христианскому грозят неисчислимые бедствия. Надо думать, что эти мрачные взгляды Дюбуа разделялись в то время и другими духовными лицами, потому что в Брюссельской библиотеке Чарльз Лие нашел любопытную книгу неизвестного автора, священника, написанную как раз в те годы, когда разразилось аррасское дело, и в которой высказаны как раз такие самые взгляды, какие высказывал Дюбуа. Таким образом выходило, что из вынужденных пыткою показаний несчастной проститутки и «аббата недальнего разума» возник целый общественный вопрос колоссальной важности; ставилась на карту судьба всего христианства.