Никон

Анастасия Марковна с младенцем на руках стояла посреди избы, такой огромной, что все углы ее были темные. Закутаны во что Бог послал, толстенькие, как медвежата, детишки жались к матери. После сытного архиерейского обеда, после тепла архиерейского дома хотелось спать, а в доме, куда их привезли, только голые стены, да ледяная печь, да белый пар от дыхания.

Стояли, держа в руках свои узлы. У каждого был узел. У Марины — с обувью, с зипунами летними. У Ивана — тяжелый, с посудой, у Агриппины — пышный да легкий, с рубахами. У Прокопки — с едой. У Марковны — кулек с Корнилкой да исхудавший за дорогу кошель с двумя иконами, с деньгами и со всякой малостью, не ахти какой ценной, а все же дающей надежду пережить суровый час.

— Чего за узлы держитесь? — сказала детям Марковна. — Ставьте на лавку. Это — наш дом.

Прокопка заплакал. Анастасия Марковна передала Корнилия Марине, обняла Прокопку.

— Ты чего плачешь?

— Не наш это… Это чужой…

— Чудачок! — засмеялась Марковна. — Он потому чужой, что к духу нашему не привык. Вот надышим, печку натопим, изба к нам и привыкнет, и обрадуется. Избы — по людям скучливые.

— А наша изба скучает? — спросила Агриппина.

— Московская, что ли?

— Московская.

— Ну, если мы были для нее хорошими хозяевами, то скучает.

— Мы приедем назад, а изба обрадуется! — развеселился Прокопка.

— Обрадуется. Еще как обрадуется, — сказала Анастасия Марковна, глядя в передний угол, черный, страшный, пустой.

Открыла кошель, поставила на угольник икону Спаса Нерукотворного, пониже — икону Казанской Божьей Матери — единственное ее приданое протопопу.

Иван ушел поглядеть сени, крытый двор и скоро вернулся с охапкой дров.

— Мама! В сарае поленница доверху, на всю зиму хватит.

— Вот и слава богу!

— Сухие дровишки! — радовался Иван, принимаясь ножом щепать сосновое полено, готовя растопку.

Тут дверь распахнулась, и в избу вошли женщины. У каждой руки были заняты приношением. Принесли рогачи, чапли, кринки, горшки, бадью, лохань. Одни затопили печь, другие сходили за столом, лавками. Ступу и пест приволокли. И зыбка лубяная объявилась. Совсем новая. Расписанная алыми и желтыми цветами. Изба тотчас и повеселела.

Марковна кланялась женщинам, утирая кончиком платка катящиеся из глаз слезы.

— Да будет тебе благодарить! — сказали ей женщины. — Половина из нас дорогу ту изведали, по которой ты с детишками прокатила.

Принесли два мешка пельменей. Показали, где их надо хранить.

— А детишкам тарочки на черемухе! Кушайте! А вот еще шанюшки.

Прикатили бочку с солеными грибами да бочку капусты.

Такой вихрь по дому веселый да хлопотливый прошел, как в сказке.

Не успела Анастасия Марковна в себя прийти, а от гостей и след простыл, только и услышала:

— Почивайте с дороги!

Была изба неживая, холодная. И в миг единый преобразилась. В святом углу уже и лампадка зажжена. За печью кровать, с тюфяком, с подушками. В зыбке перинка. Половик. На стенках, ближе к порогу, связка лука, связки сушеных грибов.

— Мама! Мама! — Агриппина показывала найденную на сушилах для посуды глиняную глазурованную миску и кружечку с синими цветочками по краям.

— Вот тебе и Сибирь! — Анастасия Марковна качала головою и никак, никак не могла удержать слез. — Вот тебе и Сибирь! Говорят — проклятущая, а она вон какая.

— Какая? Какая? — теребил мать за подол Прокопка.

— Сердечная, какая же еще! — сказала Марина.

— Мам! — позвал Иван, скидывая наконец шубейку. — Мам, вода в чугунке кипит, пельмешек запусти. Попробовать.

— Да ведь пост! Забыл, что ли?

— А-а! — вздохнул Иван. — Весело-то было, как на Рождество.

— Хорошие тут люди, — сказала Марковна. — И с печью нам повезло. Только затопили, а уже и тепло. Раздевайтесь, ребятки. Чай, дома теперь!

Дивилась новой жизни Анастасия Марковна, и Аввакум ее в ту же самую пору тоже дивился.

Вместе с Иваном Струной протопоп шел из теперь уже своей церкви Вознесения. Церковь пребывала в сиротстве. Дьякон Антон при ней был, а попа месяца три как не стало. Не умер, упаси господи! С казаками ушел приискивать государю казну и новые землицы. Детишек тот проворный поп нарожал шестнадцать душ. Все были живы и здравы, и всех нужно было кормить. Мыкал-мыкал поп нужду да и подался в ледовитые дали. Живя в Тобольске, нагляделся: на Север идет голь перекатная, а с Севера — уважаемые люди, потрудившиеся ради державы и о себе не забывшие.

Струна рассказывал о вознесенском попе с одобрением и все на Аввакума взглядывал, прикидывая: годится, что ли, москаль до их северной жизни, крепка ли в нем жила?

Сам Струна сей жизни соответствовал. Лицом он был космат и рыж. Вместо приличной бороды росла на его щеках звериная шерсть. Даже уши были волосаты и рыжи… Глаз и рассмотреть невозможно: малюсенькие, сверкают, как из норы. Аввакум глаза эти не только на лице у себя, но и на затылке чувствовал: что-то ползало, что-то поскакивало, словно блох напустили. Подальше бы от такого человека.

Струна вел протопопа по городу, показывая богатые дома, с удовольствием поминая, чем эти люди владеют и сколько за ними насчитала проныра молва.

Завел Струна Аввакума и на рыночную площадь. Здесь много выше и добротнее прочих строений стоял царев кабак. Крыльцо перед кабаком было не хуже паперти. Может, и с умыслом строилось, чтоб после пития человеку было где отлежаться, не страшась в землю вмерзнуть.

— Экое «Лобное место»! — вырвалось у протопопа.

И угадал: страсти здесь кипели для приезжего человека весьма удивительные. Перед крыльцом толпа. На крыльце — невероятной громадности детина. Обут в мохнатые звериные унты, а шуба как пух — соболья. И сколько их, соболей, на такого дылду пошло, одному Господу Богу ведомо. Шуба нараспашку. Рубаха на тугой, как колокол, груди, розовая, тонюсенькая, нежнейшего китайского шелка. На голове же — драный колпак.

— Афанасий Иванович уже и шапкой поменяться успел. Вон чья теперь его шапка.

Струна указал на нищего без обеих ног по колено. Зипунишко на нищем лохмат от прорех, а на голове чудесная соболья шапка.

— Тоже был казак, — сказал Струна. — Обморозил ноги в походе. Подаянием кормится.

Все будто чего-то ждали. Аввакум хотел уйти, но Струна взял его за локоть:

— Погоди, протопоп! Это тебе интересно будет.

Прикатило двое саней. В санях громоздились всяческие товары. Товары эти занесли на крыльцо.

Афанасий Иванович запахнул шубу, оправил на голове дырявый колпак и сложил руки на груди.

Толпа стихла. Из кабака вышли трое. Один держал поднос с серебряной чарой, другой — тарель с куском хлеба, третий — с огурцом. Все трое поклонились казаку и разом сказали:

— Пожалуй нас, сирых, Афанасий Иванович!

Афанасий Иванович перекрестился, взял чару.

— На помин душ всех казаков, что ходили со мною за тыщи верст, в нездешние края.

Чару выпил и бросил нищим.

Взял огурец и хлеб, медленно, с достоинством закусил.

— В ответ на угощение и на почет и уходя в страны нехоженые и погибельные, а также чтоб помнили казака Квашина Афоньку, — жалую вас всех!

И принялся брать вещи, сложенные на крыльце, и кидать их людям направо и налево. Раскидал он все довольно быстро. И тогда ему вынесли из кабака невеликий сундучок. В сундучке лежали меха: лисьи, беличьи, песцовые и собольи.

Песцов он швырнул кабатчику.

Тотчас выкатили два бочонка вина. Люди принялись угощаться.

— Всё! — крикнул казак, доставая со дна опустевшего сундука связку собольих шкурок. — Последняя, на счастье!

— Афанасий! Афанасий! — надрываясь, через толпу, по головам лезла на крыльцо женщина.

— Чего тебе? — спросил казак, когда она выбралась-таки на крыльцо.

— Меня пожалуй!

— Да ты ж в хоромах живешь! Не бедная, чай!

— Не бедная, да и не богатая. На скобяном товаре не разживешься.

— Не жадничай, баба! — Афанасий Иванович взмахнул соболями, но она так и повисла на руке.