Никон

Борис Иванович слушал царя, да не больно слышал. Думал о потаенных своих былых и былью поросших чаяньях. Примеривался-таки к царскому месту! В свояки навязался… Да Бог шельму метит…

Сощуря глаза, зорко глянул на своего воспитанника, покойно лежащего на его лавке: «Неужто царь никогда не подумал о том, к чему тянулся учитель его? Неужто и в недобрый час мысли не допускал?»

— Алеша! — окликнул.

— А? — Царь посмотрел на Бориса Ивановича.

— Да так я. По глазам твоим соскучился.

Алексей Михайлович улыбнулся.

— Хорошо мне с тобой… Ты почитай, почитай…

Борис Иванович жесткой маленькой рукой отер уголки сухих своих губ. «Алексей не думал о предательстве ближних. Ему такое в голову не приходило. Ведь он-то всех любил, а кого не любил, так терпел и горевал о нелюбви. По себе и других судит. Оттого и счастлив. Легкий человек».

— «Преподобный Федор Студит родился в 758 году в Царьграде, — прочитал наконец Борис Иванович. — Отец его Фитин был сборщиком царских податей. В ту пору злочестивый император Константин Копроним увлекся ересью иконоборцев…»

— Страшно быть царем! — сказал Алексей Михайлович.

— Отчего же?

— Да вот видишь. Копроним. Я помню, он царствовал больше тридцати лет, а всего и нацарствовал — «злочестивый».

— За гонительство!

— А как царю без гонительства прожить? Терпишь-терпишь… Вон мои толстобрюхие думцы! Россия на войну встает, а они, вместо того чтоб полки готовить, по углам шепчутся… Им бы только спать да жрать, прости господи! Шляхта польская православных украинцев истребляет по одной злобе, а толстобрюхи мои и слышать про то не хотят. Не только ум проели, но и — совесть… Истопник руку топором посек, и то горестно и страшно, а тут тысячи гибнут…

Борис Иванович отложил книгу.

— Побольше умных людей надо около себя держать. Родовитым ничего, кроме спеси их, не нужно, все у них есть.

— Им и на царство начхать! — рассердился Алексей Михайлович. — Начхать, начхать! Без местничества ни одно дело не обходится.

Борис Иванович, согласно кивая головой, сказал:

— На дворян взоры свои обрати. Дворяне царю служат ради правды и душевного призвания. В том их жизнь — царю служить. Наград великих за службу они не имеют, им уж одна ласка царская — награда.

— Есть у меня на примете такие люди, — сказал государь. — Я уж про то думаю. С нашим боярством в пух и прах провоюешься.

— Ты псковского дворянина Ордина-Нащокина возьми на службу. Он во Пскове во время бунта ловко управлялся, — посоветовал Морозов.

Пообедали вместе.

После обеда соснули. И тут приехала гостья, Федосья Прокопьевна со своим сынком. Для того и приехала, чтоб показать Борису Ивановичу племянника — его надежду и радость, наследника всех богатств и владений обоих Морозовых, и Глеба, и Бориса.

Царь пожелал поглядеть отпрыска.

Мальчика привели Анна Ильинична и Федосья Прокопьевна.

Одет он был в льняную белую рубашку. Из украшений — красный шнур на швах и речной жемчуг вокруг ворота.

Вошел, перекрестился на икону. Поднимая руку, полыхнул алыми шелковыми клиньями под мышками.

«Как горихвостка!» — улыбнулся Алексей Михайлович.

Мальчик, помолившись, подошел к государю, поклонился, коснувшись рукой пола. Постоял, разглядывая нарядного человека большими грустными глазами, потом кинулся со всех ног к дядьке, прыгнул ему на руки, и оба они засмеялись, счастливые, знающие какую-то особую, им только ведомую тайну.

Государь, улыбаясь, подошел к свояченице, троекратно облобызал и несколько растерялся перед Федосьей Прокопьевной. В глазах у нее сверкнула насмешка, и он, снова рассмеявшись, взял ее за плечи и поцеловал, чувствуя и на своих щеках легкие счастливые поцелуи.

— Каков сынок-то! — сказал государь. — Сначала Богу, потом царю и — прыг к дядьке на руки.

Подошел к мальчику, погладил рукою по щеке.

— Расти большой — царю в помощь.

От Морозова Алексей Михайлович поехал к своим сокольникам. Мысль озарила.

Верховный подьячий сокольников Василий Ботвиньев встретил государя доброй новостью.

— Вешняка неделю назад пускали в Хорошеве. Первая для него охота, а показал себя удальцом. Сделал дюжину ставок и взял сойку.

— Хорошо, напомнил! — засмеялся государь. — Меня в Вешняки в гости звали, сыновья Никиты Ивановича Одоевского. Ну, показывай птицу.

Сокол Вешняк был пойман весною в селе Голенищево. Село было патриаршье. Никон сам поднес государю птицу со словами: «На радость, на охотничью удачу, «утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно, и угодно, и весело».

Последние слова были из «Урядника сокольничаго пути», сочиненного самим Алексеем Михайловичем.

Сокол Вешняк был невелик, но птичьей статью превосходил многих.

— Д-рыг-ан-са, — сказал государь Ботвиньеву.

Ботвиньев подал голубиное крыло с мясом. Сокол накинулся на еду так, словно его целую неделю морили голодом.

— Жадная птица, но лишнего куска не съест.

— Хороший будет охотник, — сказал царь. — Пошли, почитаешь… «Урядник» почитай.

Ботвиньев удивления не выказал, взял книгу.

— Откуда читать?

— Откуда хочешь.

Подьячий улыбнулся и ткнул пальцем наугад.

— «Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига кречатья добыча. Угодительна потешна дермлиговая перелазка и добыча. Красносмотрителен…»

— «Красносмотрителен»! — Алексей Михайлович поднял указательный палец.

— «Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лёт», — продолжал Ботвиньев, но царь снова прервал его, по-особому ударяя на слова:

— «Красносмотрителен же и радостен… — Он прикрыл глаза и пропел почти: — Вы-ы-со-о-ко-ва со-кола лёт». Читай, читай. Сам ведь я сочинял все это, а слез удержать не могу. Господи, как хорошо слова сложились. Да ведь и нельзя слабыми словами про такое диво сказать. Что птицы, что взлет их, что удары из поднебесья. Диво дивное! Читай, Василий! Читай!

— «Премудра же челига соколья добыча и лёт».

— Вот именно, премудра…

— «Добродельна же и копцова добыча и лёт. По сих доброутешна и приветлива правленных ястребов и челигов ястребьих ловля, к водам рыщение, ко птицам же доступание».

Ботвиньев сделал паузу, ожидая, что скажет царь, но тот покачивал одобрительно головой и улыбался. Поглядел на подьячего, взял у него книгу и, водя для большей убедительности пальцем по строкам, прочитал:

— «Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно, и угодно, и весело. Да не одолеют вас кручины и печали всякие. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте, нелениво и бесскучно. Да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу».

Слезы покатились по цареву лицу, и подьячий тоже вдруг почувствовал, что и у него — капают.

— Васька! — вскричал Алексей Михайлович. — Васька! И ты плачешь! Ведь чудо все это, чудо!

Они пошли умылись. И государь, сделавшись строгим, сказал:

— Сядь тотчас и напиши что-либо из «Урядника» нашим тайным сокольничьим языком.

Ботвиньев принялся за работу, но государь не вытерпел, взял у него лист, прочитал:

— «Дар ык ча пу врести дан…» (Что на обыкновенном языке значило: «Государев челиг сокольничаго пути в мере и чести дан». Это была одна из формул обряда посвящения в сокольники.) — Хорошо, — сказал государь, думая о своем. — Такую грамотку чужие глаза не поймут.

Узнав, что государь приехал, прибежал начальник соколиной охоты Петр Семенович Хомяков.

— Все у нас ладно, — успокоил его Алексей Михайлович. — Вешняк зело хорош! Ради него тотчас и поеду в Вешняково. Как у сокольников побываю, так день легкий, утешный.

Подмосковное село Вешняково принадлежало сыновьям боярина Никиты Ивановича Одоевского — Федору и Михаилу. Сам Никита Иванович был на воеводстве в Казани. Казань отдавалась на кормление только людям к царю самым близким и заслуженным. И хоть Алексей Михайлович не очень-то жаловал любовью старого боярина, однако был к нему справедлив. За работу над «Уложением» — сводом русских законов — пожаловал воеводством в Казани. И опять же — с глаз долой.