Андрей Ярославич

Андрей понимал, что брат на самом деле хвалит отца. Но мелочно как-то хвалит, как один мелкий разбойник — другого, такого же… Андрею совсем не хотелось думать, что отец вот так… предал брата своего… Кто знает, какие были причины… Отец… Ромеец… так византийцы, греки зовут себя, чтобы показать, что они — наследники великой Римской державы… Отец — ромеец…

— Не говори так, — попросил Андрей глухо, — мне больно, когда ты об отце… так… Отец любил меня…

Александр вдруг быстро подался всем телом к Андрею, ухватил за плечи, притянул к себе, лицом прижал, притиснул к своей груди…

— Чика! Мой Чика! Андрейка!..

И снова — «Андрейка!» — за себя и за отца!..

Но что может, что хочет сказать Александр? Что Андрей еще многого не понимает? Нет, Александр так не скажет. Сказать так — обидеть Андрея. И обидеть скучно и обыденно — все, кто старше, такое говорят молодым… Нет, Александр не скажет… Жалеет, любит… Но о том самом… об отце и о княгине Феодосии… о своей матери… о смерти ее… Нет, Александр не скажет!.. Сердце Андрея чутко, как в детстве, откликнулось на ласку… И вдруг вспыхнула непрошено мысль:

«А моя мать… как она… умерла?.. Кто?..»

Но нет сил ненавидеть!..

И заскулил тихонько, как маленький обиженный, прижимаясь лицом к груди старшего брата…

…В средневековом городе еще очень много черт и примет племенного или даже и родового поселения. Еще очень строго и сурово определяется, где кому жить, где ставить жилище, и даже кварталы ремесленников более напоминают одну большую разветвленную семью. В ордынской волжской столице Сарай-Бату еще для каждого рода — для всех его войлочных палаток-шатров — юрт — отведено было раз и навсегда определенное место. И свои места были для домов полководцев и приближенных хана, иные из этих домов были деревянными, иные — уже выстроены из камня. Торговые и ремесленные кварталы — шумно бьющееся городское сердце — уже существовали, жили; но сквозь внешнюю пестроту проглядывала явственно разветвленная система запретов и получения дозволений. В сущности, ничего нельзя было предпринять, никакого дела, не заручившись особым дозволением. И намереваясь начать какое-либо дело, человек прежде всего думал не о самом этом деле, но о дозволении начать это дело. Отыскивали тех, которые могли облегчить получение дозволения, тайком подкупали, потому что Чингисова Яса карала подкуп смертью. Подкупленные предавали друг друга, но вот правосудие хана внезапно карало смертью множество служителей, и эти жестокие казни, производившиеся на глазах у всех, почему-то людям давали ощущение справедливости того мироустройства, в котором они жили…

«Отчего так? — думалось Андрею. — Разве не должно быть наоборот?» И еще он заметил, что, когда попадаешь в чужой, новый мир, какие-то закономерности его устройства различаешь яснее, нежели в своем мире, в котором с детства живешь… Андрей пытался понять, а как устроена жизнь в Переяславле, во Владимире; но вспоминалось только устройство новгородской жизни, ведь и Новгород так и остался для него чужим городом, где он жил пусть и милым, но всего лишь гостем…

Первые впечатления о Сарае были у Андрея плохие. Их пропустили в город по ярлыку, но не указали им даже места, где они бы могли отдохнуть после дороги.

Пообещали, впрочем, что они вскоре будут допущены к хану. Даже не было понятно, куда ехать; спешились и, держа коней в поводу, озирались. С виду картина была пестрая — лаяли собаки, проезжали конники, бегали мальчишки, женщины шли в коротких платьях, из-под которых виднелись сапоги, а волосы были убраны под шапки войлочные, отороченные мехом, шапки женщин были наподобие мужских шапок. Все говорили громко, и Андрею казалось, что он вот-вот уже что-то поймет, уже складывалась привычка к этим их наречиям. И с самого начала видно было и понятно, что в этом мире главное лицо — воин. Тот, который не был воином, даже и не почитался за человека. Дети были детьми воинов и будущими воинами. Женщины были женами воинов. Высшей добродетелью для девушек было — сражаться в войске наравне с мужчинами. Тот, кто занимал в войске наивысшее место, получал более всего почета. Низшие подчинялись высшим, высшие — наивысшим.

Вопросы веры не имели никакого значения, обожествлялись хан-правитель и его огромная держава. Все казались бедными, едва ли не нищими, но очень уверенными в себе…

Андрей заметил, что даже Александр несколько смущен. Оставалось одно — идти к этим войлочным палаткам и договариваться о ночлеге. Андрея смущение Александра не испугало и не обескуражило; было занятно, как справится Александр, что надумает. Но тут они заметили, что направляется к ним немолодой всадник, большеглазый — глаза были темные, — с короткой седоватой бороденкой клинышком. Кафтан был на нем из дорогой материи, конь хорошо убран, а на голове всадника накручена была красивая белая поблескивающая материя. Сопровождали его два ордынских воина. Он, подъехав поближе, стал махать рукой, как будто опасался, что Александр, Андрей и их спутники вдруг уедут от него. Он подъехал уже близко, соскочил легко с коня и поклонился братьям. Затем заговорил с Александром. Андрею еще трудно было понимать их разговор. Они поговорили совсем немного, и Александр сказал Андрею, что надо ехать за этим человеком. Сели снова на коней и поехали за ним. Наверное, человек этот был от хана; но ясно было и то, что Александр не ожидал, что вопрос о ночлеге разрешится благополучно. Андрею понравилось, как Александр не притворился, будто ожидал появления такого посланца…

Они приехали в деревянный дом, где им отвели комнату, а дружинникам дали место в дворовой пристройке. Служили слуги-мужчины, женщин не было. На ужин подали очень вкусное пшено с кусочками обжаренной баранины.

— Сарацинское пшено [2],— сказал Александр Андрею, — слыхал я о сарацинском пшене. Вкусно?..

Ему было приятно смотреть, с каким удовольствием ест проголодавшийся Андрей, он и сам ел с удовольствием.

Гостеприимный хозяин назвал свое имя — Рашид ад-Дин, и пояснил, что он придворный летописец и человек правой веры. Андрей вспомнил, как говорил с отцом о православии и католичестве; но сейчас было ясно, что в этом мире, в этом новом для Андрея мире, нет вопросов правой и неправой веры, а лишь один-единственный вопрос — преданности хану и державе хана…

Оказалось, что хан не посылал к ним своего летописателя; тот сам решил познакомиться с русскими гостями. Прожили у него несколько дней, он расспрашивал о жизни в русских землях — как одеваются, что едят, как женятся и погребают умерших — все это для своей летописи. От хана не было никаких вестей или распоряжений, но у ворот поставлен был от хана караул. Летописец объяснил уклончиво, что не следует таким почетным гостям выходить и выезжать в город без особого охранного сопровождения, но достойное русских гостей сопровождение еще не набрано. В сущности, получалось, что они живут почти как заложники.

— Но не страшно — занятно, — сказал Андрей Александру. Брат отговорился незначащими какими-то словами. Андрею сделалось неловко. Эта поездка сблизила его с братом, он уже привык говорить с Александром искренне и откровенно, но теперь снова почувствовал свою искренность и откровенность свою вовсе ненужными, обидно для него неумными.

Андрей приуныл. Но гостеприимный хозяин сам предложил обучать его языку, и это заняло Андрея…

Миновало еще несколько дней, и их позвали к хану. Дворец был из камня. Они прибыли верхами, но пришлось спешиться и проходить между рядами молчаливых и парадно одетых воинов в кольчугах и шлемах. Андрей заметил, что эти воины гораздо выше ростом тех ордынцев, каких ему приходилось до сих пор видеть.

Пришлось идти одним, дружинников не пустили с ними. Андрей подумал, что это можно уже счесть за обращение высокомерное и дурное. Следовало бы воспротивиться, показать гордость. Но он был как бы при Александре и как будто не имел права сам принимать решения…