Гулящие люди

Царь стукнул кованым посохом в подножие трона; подымая с помощью бояр с сиденья тучное тело, почти простонал:

– Не… не могу боле!

– Великий государь! – сказал Хитрово, – есть грамотка, перенятая от Никона…

– Кому слана?

– Боярину грамотка, Никите Зюзину… —

– Пожду, пусть чтут ее… Царь снова сел.

Милославский молча поклонился царю и, тихо ступая, ушел из Грановитой. Царь проводил его глазами.

Лигарид, как бы изучая подножие трона, головы не поднял и голоса не повысил, но продолжал:

– Отцы, смиренные иереи! Мирские блага вознесли бывшего патриарха высоко, и возомнил он себя превыше царей, государей! Взгляните на облачения его и узрите: смиренные отцы церкви на мантии своей в скрижалях имут херувима, у Никона же – архангел с мечом!

На эпигонатии бывшего патриарха обрящете крест и меч, у смиренных же иереев на эпигонатии, рекомой по-словенскому «набедренник», – едина лишь звезда, символ волхвов, взыскуемых господа. Итак, Никон во всем воин, но не за церковь, ибо он ее попрал, всенародно изрыгнув устами смрадными хулу на святая святых!…

Подошел Милославский с дьяком. Царь вскинул глаза на дьяка, сказал:

– Чти!

Дьяк поклонился, неслышно переступил с ноги на ногу, негромко, бойко читал:

– «И пишу тебе, боярин Никита, то, что говорил и скажу завсе:

Не от царей приемлется начало священства, но от священства на царство помазуются. Священство выше царства.

Не давал нам царь прав, а похитил наши права, утвердив окаянное «Уложение»; царь церковью силой обладает, священными вещами богатится, весь священный чин ему работает, оброки дает, воюет… Царь завладел церковными сулами и пошлинами! Господь двум светилам светить повелел – солнцу и луне, и через них показал нам власть архиерейскую и царскую. Архиерейская власть сияет днем, власть эта над душами человеков; царская власть тлену подобна: она в вещах мира сего…»

Царь, подымаясь, прибавил:

– Нелегко ему будет, когда зачнем властью считаться… Как отпоют службу в церкви, тогда прошу весь собор и вас, бояре, в столовую избу к трапезе. А где же князь Семен?

– Здесь я, великий государь! – У дверей с лавки поднялся Стрешнев.

– Будь с нами у трапезы! Отец Лигарид поведает нам остатошное, а ты доведешь всем твои вопросы, приготовленные Никону…

– Слышу, великий государь!

Бояре, потея в своих теплых охабнях и шубах, не надевая горлатных шапок, стуча посохами, вышли на Красное крыльцо. Вечер ясный. Прохладно; грязь, густо покрывавшая Кремль, замерзла, стучала под копытами подводимых боярам коней. Лужи затянуло вечерним холодом; они, будто розовые зеркала на темном фоне, сверкали, осыпанные золотом вечернего солнца. Первые сторожевые стуки начинали вторить бою новых башенных часов.

В разных концах Москвы звонили к вечерне разным звоном. Бояре крестились.

Грек Лигарид быстро исчез. Ему было не по себе – хотелось услужить царю и боярам, а еще недавно он искал милости у Никона, всячески восхвалял его твердость, многоумие и щедрость.

Глава II. Облепихин двор

Обширный двор – на версту с юго-востока поближе Земляного вала и от Яузы подале большого кабака, который, в отличие от кружечных, звался Старый кабак. За Облепихиным двором, в сторону Земляного вала – лесок, а в леску хатка Облепихиной сестры, колдовки Фимки. Оттого с той стороны было много тропок и пролазов сквозь старый тын – там многие стрельцы ночью и ходить боялись: «А ну как, по слову Облепихи, Фимка-баальница обернет волком». Облепиха – старуха рослая, седые космы зимой и летом прятала под старый грязный плат, а на сарафане у ней было нашито цветных тряпок, коим числа не было, – Облепиха цветные тряпки подбирала везде, где можно было, когда же ее сарафан запестрел сплошь, она лоскутья нашивала и на кафтан сермяжный.

На дворе Облепихи много изб и избушек, иные почти вровень с землей, а нищие жили в тех избах охотнее, чем в высоких. Изредка к Облепихе заезжал объезжий с приказчиками решеточными Земского двора и со стрельцами, все конно и оружно. Объезжий, морща синий нос на багровом лице, нюхал воздух боль: шой избы, где жила в прирубе сама Облепиха, кричал и ногой топал:

– Эй, Катька! Облепиха чертова, не прикрываешь ли кого лихих?!

Облепиха выходила в своем пестром наряде, кланялась земно, как царю:

– Нищий двор, дядюшко, нищий… божьих людей пригреваю, за душу мою грешную они бога молют… Для спасенья души живу и людей спасенных держу!

– Надо бы этих спасенных твоих сынов собачьих перетряхнуть с сумами, кошелями. А ну! Попадало бы из них хищенное на торгах!

Облепиха, сколь можно скоро, брела в свой прируб, приносила медную ендову с водкой, деревянную малую чашку, холку говяжью, пряженную с чесноком, рушник ряднины белой, кланялась:

– Откушай, родной! Себе держу, не для торгу… Божьих людей пошто те забижать? Имутся богатеи лихи да татливы, с тех и бери, грабай – твоя власть!

Объезжий пил, крякал громко. Переведя дух, говорил сипло:

– Извоняла избу худче свиного стойла, вонью, того гляди, с ног собьет!

– Худой дух – человек протух! Для че такое? А стар, убог, руки не владеют паршу оскрести…

– Ну, сатана тебя прободи! Лихих людей примать бойся.

– Место мое божье – разбойнику с нами тесно и боязно! Грузного объезжего стрельцы втаскивали на лошадь, и дозор уезжал.

Облепиха крестилась на черный образ большого угла:

– Пронесло глас грозный, зрак подзорный…

Поздно ночью иногда, оглядываясь по углам и подлавочью, в избу залезали гулящие люди, как слепцы, не широко, а один за одним прячась, спрашивали негромко:

– Можно, бабка Катеринка?

– Должно, да не лапотному… сыну боярскому.

Садились за тот же большой стол среди избы, за которым угощался объезжий, и на ту же старую скамью.

– Невидаль, корову доила… боярской сын? Да мы сплошь князья Шемяки! – И сыпали на стол серебряные копейки.

– Давай хмельного!

– Не место вам, удалы головы, тут! Подьте к тыну, в крайнюю избу, там дадут чего жаждете… К тыну и к Фимке ближе.

– По первой ту разопьем! Другую пить зачнем, где укажешь. Облепиха давала лихим пить по первой, по второй, а за третьей не шла, говорила:

– Имя у кого из вас есте?

– Зовут зовуткой – у надолбы будкой!

– Тебе пошто?

– По имени буду звать, по изотчеству величать…

– Много гуляли, где родились, потеряли… – шутил атаман. – Сказывали мне, што мимо избы черт попа нес… деньги у родителя забрал, меня же водой облил да Фомой звал.

– Ну, вот и ладно, Фомушка! А у меня сестрица Фимушка, хорошо слывет и недально живет! Скрозь тын пролезете, и под ножки – дорожка!

– Слышь, бабка!

– Чую…

– Хищеное укроешь?

– Место чисто мое… Из веков божьим людям приют да уговор, чтоб хищением не промышляли; кой попадется с таким делом, у меня ему нет места, – иди к Фимке!

– Вот несговорная! Должно, к Фимушке и идти нам?

– К ей самой! Да скажите, от меня пришли… Не впервой чую вас – глазами тупа, по духу гадаю…

– Ай кровь на нас почуяла?

– Подьте! Знаю, от кого и чем смородит.

Иногда, подвыпив, лихие упрямились. Тогда, понизив голос до шепота, спрашивала: «Вы младени? Ай молочшие?» – «Женить пора – молочшие!» – «Так вот, женишки! Чуйте, сват в гости будет– объезжий с решеточными головами… То не лгу вам – знаю доподлинно…» Лихие тревожно и быстро вскакивали с криком: «Гайда, ребята, к Фимке!…» – и исчезали.

Облепиха по уходе опасных гостей сгребала в карман серебряные деньги, она знала всегда, что лихие за питье и тепло платят лучше других, что не только себя, а и расход на объезжего оплатят… Она сдирала с головы свой теплый плат, ее лицо с припухшими веками узеньких глаз делалось довольным, блаженным. Запустив крючковатые пальцы с черными ногтями в седые космы, скребла их и ворошила с ворчанием:

– Нешто к дождю вы расходились, кровопивцы кусачие?

Три с половиной года в избушках Облепихи на дворе спасались Сенька с Таисием, – нищие были покрышкой их скитанию. Сыщики Никона закинули розыск по ним, а самому Никону было теперь не до мелочей, да и отходчив был патриарх, ежели не раскольники. Сгоряча попал на глаза – замучит, огнем сожжет, изломает на пытке… Не попал, прожил невидимо в стороне от его гнева, не бойся – иди смело на патриарший двор и работай, – в лицо не глянет и не спросит: «Кто ты таков?»