Новочеркасск: Книга третья

Оставшись в одиночестве, Якушев вновь обратился к газете. Столбец за столбцом просматривая тексты, он хмурился, а то удивленно, то возмущенно пожимал плечами. Усмехнулся, когда прочел объявление новочеркасской городской управы: «Местами сдачи оружия в черте города для населения назначаются управления полицейских участков, а в районах — управления станичных атаманов».

— Молодцы казачки, раз не сдают оружия, — пробормотал он одобрительно, но потом опять пал духом, потому что стали попадаться на глаза один за другим царапающие душу заголовки: «Ейск взят румынской кавалерией», «Падение Краснодара», «Продвижение к Новороссийску».

Потом он прочел заметку о танцах, в которой были слова, вызвавшие у Александра Сергеевича гомерический хохот. Он еще раз пробежал текст: «Показ народных танцев — это одно, а танцы юношей и девушек для собственного экстаза — это другое. Такие танцы недопустимы, когда десятки тысяч скромных наших героев льют на поле битвы с врагом кровь. Недопустимо танцевать, веселиться одним, когда другие погибают на поле битвы с оружием в руках».

— Наденька, погляди-ка! — закричал он. — Ишь ты, оказывается, фокстроты им помешали.

Снова войдя в зал, она усмехнулась, увидев, что, продолжая сидеть, Якушев размахивает смятой газетой и весело кричит:

— Давай танго, давай румбу, давай фокстрот. А ну, ребята, и тут покажите, что вы их ни черта не боитесь.

— Саша, — прервала весело его жена, — но ты же ведь тоже был против этих новых танцев. Помнишь, как возмущался своими мальчишками и девчонками, когда они ухитрялись на геодезической практике в твоем присутствии танго или ту же румбу танцевать?

Александр Сергеевич смутился и тяжело задышал.

— Однако, скажу я вам, мадемуазель, то дело было совсем иное. То я с двоечниками и лентяями воспитательной работой занимался.

— Ну да, — прищурилась Надежда Яковлевна, — а не ты ли одобрял Залесского, который, оскорбившись чьей-то склонностью к фокстроту, важно изрек, что танцы — это половое трение друг о друга. Ты еще о нем сказал, что это истинный джентльмен на староанглийский манер.

— О ком? Об этом шляхтиче, что ли! — вскричал Якушев. — Выдумываешь безнаказанно, да и только.

— Ох, Саша, — захохотала жена, — идем-ка лучше на кухню, я тебя завтраком накормлю.

Чтобы не показаться жене окончательно побежденным, Якушев постарался увести разговор в сторону:

— А что там у тебя на кухне? Надеюсь, артишоки какие-нибудь или знаменитая парижская пулярка, которую так обожал великий Оноре де Бальзак. Не так ли?

— Придешь — увидишь.

Якушев поплелся на кухню, волоча пачку номеров «Новочеркасского вестника».

— Нет, дудки, — ворчал он. — Пусть наши ребятки отплясывают эти самые фокстроты до упаду. Пусть показывают, что не сломало их фашистское нашествие.

Усаживаясь на расшатанный венский стул, он еще более оживился:

— Смотри-ка, а вот заметка о том, как некий казак Сюсюкин, фамилия-то какая, с поднятыми руками перебежал через линию фронта к немцам и был определен в спецлагерь для военнопленных под Бреслау. О лагере-то самом как красочно тут говорится: «Этот лагерь по обслуживанию и организации питания представляет собой скорее дом отдыха или санаторий, чем лагерь военнопленных». Немцы получают продукты по карточкам, а бравый перебежчик Сюсюкин жрет в три горла… Как тебе нравится, а? Постой, Надюша, постой. Дальше-то что происходит. Бравый солдат Сюсюкин был отмыт от грязи и вшей и представлен, как ты думаешь, кому? Самому генералу Краснову.

— Тому самому?

— Да-да. Именно тому самому, который и романы пописывал, и против Красной Армии сражался. И вот как тут трогательно говорится об этой самой исторической встрече. — Раскрыв газету, Александр Сергеевич сиплым от задышки голосом прочел. Прочел медленно, то и дело вскидывая глаза на жену: — «Он, сиречь генерал Краснов, бывший атаман Войска Донского, выглядит уже стариком, но еще бодр. Все в квартире у него напоминает Дон. Картины, книги, старинное оружие. Петр Николаевич просил передать донцам, что они останутся для него самыми близкими дорогими братьями и что сейчас спасение казачества зависит от немецкого народа и его вождя Гитлера». Смотри ты, Надюша, как трогательно, — усмехнулся холодными губами Александр Сергеевич. — А вот дальше еще решительнее оказался побитый генерал в своих советах. «Он просил меня передать, — говорит сам Сюсюкин, — чтобы казаки сдавались в плен». — Якушев снял пенсне с переносья и разразился мелким смешком: — Нет, каково! А! Оказывается, и в оккупации иной раз простому русскому человеку можно насмеяться от души! — воскликнул он, извлекая из пачки еще один номер. — Но вот это ты тоже послушай. Ведь это же бальзам на твои и мои незримые душевные раны. Вот что они сообщают в заметке «Осуществление правосудия», подписанной неким Поппелем: «Остатки советских элементов и других морально неустойчивых личностей (стиль-то какой!) все еще пытаются нарушить установленный германским командованием порядок и совершают преступления, за которые должны нести соответствующие наказания». Значит, не выродилось еще донское казачество и есть порох в пороховницах, милая Наденька, иначе вот этого не писали бы немцы.

— А вот и еще юмор. Это приказ городского головы Иванова за номером тридцать шесть. Что же он пишет, любезный? А вот что: «Приказываю всем гражданам Новочеркасска не покупать никаких вещей у военнослужащих германской и румынской армий. Лица, виновные в неисполнении сего, будут подвержены денежному штрафу до пяти тысяч рублей или принудработам до четырех недель». Полюбопытствуй-ка, Наденька, а!

— Саша, — тихо сказала в эту минуту жена, — я тарелки с рисовой кашей поставила. Кушай, иначе все остынет.

Старик с шорохом отодвинул в сторону кипу газет, так что несколько из них шлепнулись на пол, и грустно посмотрел на тарелки. Они были покрыты жиденьким слоем каши, сваренной на воде.

— Рисовая каша! — плаксиво воскликнул он. — Да какая же это каша. Это вода, замешанная горсточкой крупинок, да и только.

— Другой нет, — вздохнула Надежда Яковлевна. — Полагаю, что городской голова и господин комендант пайка ни мне, ни тебе не увеличат.

— Какая ты пессимистка, однако, — печально улыбнулся Якушев и достал одну из упавших газет. — А ты вот посмотри собственными глазами. Они уверяют, что с первого ноября детям и престарелым обитателям Новочеркасска будет повышена хлебная норма на целых сто граммов. Следовательно, мы с тобой на двоих будем получать целых двести. Видишь, как трогательно заботится о нас великий фюрер. А! — он вдруг оборвал свою речь и посмотрел на придвинутое к нему блюдечко и тонкий ломтик суррогатного хлеба.

— Позволь, Надюша, а где же второе блюдце?

— Я уже съела свою порцию, — вздохнула Надежда Яковлевна. — Голова что-то кружилась, вот и съела.

— Не хитри, милая, — горько качнул головой старик. — Ведь этот кусочек от пайка на двоих. Вот и давай его съедим пополам, и чтобы это было в последний раз, потому что теперь немецкий комендант будет и за святую ложь наказывать. — Он разрезал кусочек хлеба надвое и одну половинку протянул жене: — Вот теперь все будет по-честному.

В наступившей тишине глухо звякали ложки, которыми старики безрадостно разыскивали на своих тарелках комочки разваренных рисинок. После длительной паузы Надежда Яковлевна сказала:

— Саша, у нас последние запасы кончаются, надо что-то предпринимать.

— Предпринимать? — встрепенулся Александр Сергеевич. — А десять томов Брема с иллюстрациями в роскошном издании Брокгауза и Эфрона? Разве они не дают основания, как ты сейчас выразилась, что-то предпринимать? Да я их сам, несмотря на астму, завтра же готов понести на толчок продавать.

Он не успел договорить. В дверь парадного громко постучали, и старики удивленно переглянулись.

— Я сейчас открою, — сказал Александр Сергеевич, но не двинулся с места.

— Сиди, — остановила его жена, — может быть, уйдут.

Старики настороженно вслушивались в возникшую было тишину, по она опять была нарушена еще более громкими ударами, не оставлявшими сомнения в том, что неожиданные гости стучали прикладами. Надежда Яковлевна молча встала и тихими шагами направилась в коридор.