Хроники Израиля: Кому нужны герои. Книга вторая

Однажды он целый вечер провел в Лондоне с доктором Хаимом Вейцманом.

— Как жаль, что ваши блестящие способности и энергия тратятся на чуждое евреям дело, — сказал ему человек, ставший через 18 лет первым президентом Израиля.

— Вот потому, что вы так думаете, я и не с вами, — ответил Коэн.

В 1942 году счастье изменило ему. Японцы, используя огромное превосходство в силах, при поддержке авиации прорвали фронт под Гонконгом. Дивизия Коэна была смята и отброшена. Его штаб окружили. Коэн попытался поднять своих людей в контратаку, но лишь четыре человека бросились за своим командиром, бежавшим прямо под пули.

Легендарный генерал Mo-Кун был взят в плен.

В японском генштабе Коэна встретили, как самурая. Ему предложили пост губернатора одной из завоеванных китайских провинций. Коэн улыбнулся.

— Вы ведь уже знаете, что меня нельзя купить, — сказал он допрашивавшим его офицерам.

— Мы уважаем ваши убеждения, генерал, — ответил ему японский полковник и с поклоном проводил пленника до самых дверей, где ждал конвой.

Коэн был отправлен в концентрационный лагерь на Яве, где из десяти военнопленных выживал только один. Могучий организм выдержал, и он дождался освобождения осенью 1944 года.

В Китай Коэн уже не вернулся. Там не было больше ни старых друзей, ни бойцов, которыми он когда-то командовал.

Наступило время сдержать данное отцу обещание. Коэн поехал в Канаду, вновь поселился на своем ранчо. Женился на девушке из хорошей еврейской семьи. Но какая-то сила по-прежнему влекла его на Восток. В 1956 году Коэн с семьей поселился в Гонконге. В 60-е годы он побывал в Пекине, где был принят Мао Цзэ-дуном, хорошо знавшим его в тот период, когда Гоминдан еще сотрудничал с коммунистами. Коэн посоветовал китайскому руководителю помириться с Чан Кай-ши, но Мао лишь усмехнулся в ответ на такую наивность.

Генерал Мо-Кон вернулся в Гонконг, и там закончилась его жизнь.

ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА

Кирк Дуглас хорошо знал, что значит быть никем и ничем, чувствовать себя полным ничтожеством, которое в лучшем случае может вызвать у окружающих лишь брезгливую жалость.

Для этого нужно быть сыном неграмотного эмигранта из России, к тому же еврея, да еще проживающего в чопорном протестантском городке вблизи Нью-Йорка.

Для этого нужно быть сыном старьевщика — альтезахена, с утра до вечера толкающего перед собой дребезжащую тележку, заваленную грудой никому не нужной рухляди.

Для этого нужно находиться на последней ступеньке социальной лестницы: один неосторожный шаг — и проваливаешься.

Для этого нужно ютиться с шестью крикливыми сестрами в грязной, пропахшей запахом плесени и крысиного помета комнате с обшарпанными обоями.

Для этого нужно каждый день видеть бессильные глаза матери и слышать ругань озлобившегося от непролазной нужды и унизительной работы отца.

И еще кое-что нужно для этого. Например, чтобы тебя звали Исером Данилевичем и чтобы в твоем английском явно проскальзывал идишистский акцент. И чтобы протестантские мальчики в отутюженных костюмчиках били тебя при каждом удобном случае только потому, что ты — «грязный еврей».

Стоит ли удивляться, что в душе Кирка Дугласа скопился заряд такой силы, что его с лихвой хватило бы, чтобы распылить, поднять на воздух протестантский городок, в котором он вырос.

Америка долго зачитывалась написанной им автобиографией. Пятьсот страниц этой книги пронизаны терпкой горечью, отчаянием, страстью и торжеством удовлетворенного наконец самолюбия. Неудивительно, что книга долго значилась в списке бестселлеров.

«Мы, евреи, очень одинокие люди, — писал Кирк Дуглас. — Все мы скрываем в душе плохо заживающие раны от язвительных укусов ненавидящего нас общества. И у каждого из нас был период, когда мы стыдились признаться в своем еврействе. Я, например, называл себя полуевреем, предавая то отца, то мать. Но никогда обоих сразу. Быть полуевреем — еще полбеды…»

И, наверное, лучшие страницы исповеди голливудской звезды — это те, которые посвящены его голодному горестному детству и полной лишений и обид юности.

Исер начал приспосабливаться к жизни в Америке еще в детстве, сменив имя и фамилию. Он стал Айзеком Дэмским. Физические данные были его единственным козырем. Прекрасное сложение. Медальный профиль. Голубые глаза со стальным оттенком. Блондин.

Ему не было еще и 14, когда он вступил в мир секса. Исеру, теперь уже Айзеку, очень нравилась учительница литературы с такими достоинствами, как тонкая талия, миндальные глаза и длинные стройные ноги, которые не могли скрыть даже носимые ею платья строгого пуританского фасона.

«Однажды, — вспоминает Дуглас, — она пригласила меня к себе. Заставила сесть рядом на кровать. И вдруг весь мир заслонило ее странно побледневшее лицо с неестественно блестящими глазами. Она поцеловала меня прямо в губы, и их словно обожгло. А потом ее руки бесстыдно гладили мое тело. Сквозь туман, застилавший глаза, увидел я ослепительную белизну ее груди.

— Ну же, ну, — шептала она, как в лихорадке. Но я еще никогда не знал женщины. И мистический ужас перед этой мучительной и сладостной тайной охватил меня.

— Нет! — крикнул я и выбежал из комнаты. Мне казалось, что она уже никогда не пригласит меня к себе. Но она пригласила. И потом я приходил уже без приглашения много-много раз».

Кирк Дуглас хорошо помнит свою жалкую юность: «Я ненавидел чудовищную бедность, окружавшую меня, душившую скользкими, как у спрута, щупальцами. Ненавидел занавески с павлинами. Мне хотелось поджечь этот дом и пламенем очиститься от скверны. Я презирал себя за то, что боялся отца, куражившегося над нашей беззащитностью, срывавшего на нас злобу, вызванную безысходностью его неудавшейся жизни.

И однажды я выплеснул стакан чая ему в лицо. Отец скрипнул зубами и бросился на меня, а я встал ему навстречу, готовый к смерти. И он отступил. Это был самый мужественный поступок в моей жизни. С тех пор отец стал считаться со мной, и отношения в семье изменились».

Родители Кирка Дугласа посещали синагогу, по субботам зажигали свечи. Но не навязывали мальчику своей веры.

«Несколько раз отец брал меня в синагогу, — вспоминает Дуглас, — и я видел евреев в строгой черной одежде, молившихся своему невидимому Богу на непонятном древнем языке. И Бог представлялся мне старым седобородым евреем в черном лапсердаке».

Школа кончилась. Девушка, которая ему нравилась, отказалась пойти с ним на выпускной вечер, потому что он был евреем и сыном старьевщика. А потом выяснилось, что еврею нелегко найти работу. Ни официантом, ни уборщиком, ни даже грузчиком его не брали.

— Для жидов у нас нет работы, — скалились хари и указывали ему на дверь. Однажды он сломался. Проходя по улице, увидел объявление на дверях гостиницы: «Требуется ночной портье». Вошел. И представился молодой зеленоглазой женщине с тугим, чуть не разрывающим платье бюстом:

— Дон Демпсей, ирландец. Хотел бы получить работу.

— Ты уже ее получил, парень, — ответила она, многообещающе улыбаясь. Женщина эта оказалась хозяйкой гостиницы, и «Дон Демпсей» проработал у нее целое лето. «Она была чувственно привлекательной дамой, — вспоминает Дуглас. — Часто намекала, что парня с головой вроде меня ждет в ее заведении блестящая карьера. Любила изливать душу. Евреев ненавидела люто, патологически.

— Есть в них что-то, — говорила эта дамочка, — для меня невыносимое. Я узнаю их в первую же секунду, как бы они ни выглядели и какими бы фамилиями ни прикрывались. У них запах особый.

И вот наступила ночь, когда я оказался в ее спальне, — пишет Кирк Дуглас 55 лет спустя. — Еще вчера она мне говорила, что Гитлер прав, уничтожая евреев, и что ни один из них не переступит порога ее гостиницы. После нескольких выпитых рюмок мы очутились в постели. До этой минуты я и не подозревал, что ненависть может воплотиться в сексе. Ненавистью налился мой большой член и вошел в нее до самого дна. Она извивалась, царапала мне спину, стонала. В самый напряженный момент я прошептал ей в ухо: