Последнее письмо из Москвы

Мы увиделись в Москве, в его крошечной квартирке. На чуть более чем тридцати квадратных метрах уживались дядя, тетя, их дочь и огромная научно-художественная библиотека. То был первый наш день в столице, и оттого мы всё смотрели друг на друга, обнимались, плакали и, конечно же, разговаривали. Около полуночи, после долгой беседы с нами кузен Женя (интеллигентнейший, образованнейший человек, типичный фанат науки) и его жена Алла (приятная, тактичная женщина, полиглот, работник Ленинской библиотеки) отправились домой. Мать задушевно общалась с Бети, а я завел беседу с дядей Ароном, человеком необычайного ума, обладателем фотографической памяти, который выражался со свойственной нашей семье темпераментностью, подкрепляя речь буйной жестикуляцией.

В ту ночь я узнал правду и кратко перескажу ее.

Арон узнал, что в Теофиполе будут отмечать день памяти «советских жертв нацизма» — название, глубина и расплывчатость которого таили в себе подвох: на самом деле имелись в виду евреи, но почему-то этот факт требовал маскировки, по мнению властей. Арон получил разрешение съездить в Теофиполь, чтоб поучаствовать в мероприятии. Он был возмущен и оскорблен таким положением вещей, но все же решил поехать туда, потому что это была возможность узнать, как погибли родные и где они похоронены.

Поселок показался Арону чужим — он не узнавал улицы, не нашел свой дом, не встречал знакомых лиц, потому что все застраивалось, и в новые дома уже вселялись новые жильцы. Окраина превратилась в спальный район, а главная улица — в транспортную артерию.

Мероприятие привлекло множество людей. Риторики было более чем достаточно, был открыт памятник ополчению, все отдали дань жертвам и героям, но слово «еврей» не прозвучало ни разу, как будто его просто не существовало. Арона ошеломило количество людей, лицемерие речей, и тут он заметил человека, чье лицо показалось ему знакомым. Это был крепкий лысеющий мужчина, у него дергалось веко, а во рту было несколько золотых зубов, и он тоже наблюдал за Ароном. Затем он решительно направился к дяде, чтоб выспросить, не доводится ли он родственником Зисе Ротенбергу.

— Я его сын Арон.

Мужчина оказался соседом, одним из немногих евреев, если не единственным, кто пережил эту резню. Он был шокирован ответом Арона, потому что был уверен, что тот погиб, как и остальные его родственники. Гриша Фарберман, так его звали, рассказал, что сбежал из поселка в начале оккупации и до конца войны прятался по лесам с другими товарищами. Арон вспомнил, что Гриша стал (и, вероятно, остался) членом партии, отчего небезосновательно забеспокоился, но и правду о смерти близких ему тоже хотелось узнать.

Появление Арона вызвало интерес среди тех, кто помнил нашу семью. Неожиданно образовался небольшой кружок: земляки — бывшие жители Теофиполя, съехавшиеся со всех концов страны в этот день памяти, собрались вместе и рассказывали кто что знает о судьбе остальных. Они хотели побольше узнать о том, как Арон живет, но и о себе рассказать тоже хотели. Среди присутствующих Арон смог выделить, даже спустя годы, мужчину, который когда-то, будучи мальчиком, был ему знаком. Арон напряг память, всмотрелся и сообразил, кто перед ним.

— Тебя я помню, — произнес он, указывая пальцем. — Твоя семья жила напротив нас, так? Как тебя зовут?

— Володя.

— Володя. Помню тебя еще ребенком, Володя. Узнаешь меня?

Тот ушел от ответа. Он вел себя странно, будто сильно нервничал.

Арон спросил:

— Как твои родители? Я хорошо их помню.

— Они умерли, — ответил Володя.

— Мне очень жаль, — сказал Арон, — они были хорошими людьми и прекрасными соседями.

На это Володя ничего не сказал.

— А твоя маленькая сестра? Светловолосая, худенькая. Не припомню имени…

— Наташа.

— Да, Наташа. Как она?

— Наташа тоже умерла.

Услышав это, Арон подошел к Володе, чтоб обнять, но тот почти тут же отстранился, с силой освободился от рук дяди, развернулся и ушел, затерявшись в толпе. Его бегство сильно расстроило Арона, но он списал такое поведение на эмоциональную травму, нанесенную войной, вероятно, Володя был из тех, кто имел подобный опыт. Гриша убедил его не беспокоиться и не обращать внимания:

— Пусть идет. Все равно не лучшая компания.

— Почему?

— Он только что из тюрьмы вышел.

— За что ж он сидел?

— За ошибки молодости.

— Немцы убили и его семью тоже?

— Немцы? Не думаю. Ходили слухи о мести, но я бы вообще в это не лез.

Я прервал пересказ, чтоб кое-что уточнить:

— Наташа была моей подружкой в детстве, мы вместе играли. А Володя, ее старший брат, вечно к нам лез. Он всегда был неприятным типом. А в Наташу я был немного влюблен — она была не просто добрая, а еще и очень красивая. Новость о ее смерти была для меня ударом — будто мы только вчера с ней виделись.

В ту ночь меня поджидали и другие неожиданности.

Встреча Арона и Гриши была буквально судьбоносной. Прожив много лет в деревне под Киевом, Гриша, тем не менее, хорошо помнил Теофиполь во время оккупации. Арон внимательно слушал его рассказ на протяжении долгих часов, он задавал вопросы, и Гриша отвечал с открытостью, неожиданной для партийного активиста. Между ними состоялся диалог, который был пересказан мне Ароном, а я перескажу его вам.

Во время нацистской оккупации большинство евреев погибло, но некоторым, как Грише, удалось спастись бегством в лесах, где они формировали партизанские отряды. Немцы не преследовали их, потому что поход в лес означал большие человеческие жертвы; они не могли себе этого позволить, потому что кто-то должен был руководить новобранцами, командовать на линии фронта и договариваться с местным населением. И если во время таких зачисток утраты среди партизан были небольшими, то от операций отказывались; если же во время зачистки немецкие отряды попадали в засаду, то немцы отыгрывались на гражданском населении. Если задерживали партизана, его жестоко пытали. В последнем немцы были экспертами. Ополченцы знали слабые места врага, но не были достаточно вооружены для открытого боя. Зато они постоянно ходили в шпионские рейды и знали, что происходит в деревнях и в радиусе ста километров вокруг. При этом они никак не могли тягаться с немецкой военной мощью. Гриша провел в лесах почти всю войну и знал, что происходило с нашей семьей, хотя говорил об этом неохотно.

— Что стало с моим братом Мойшей? — спрашивал Арон.

— Вы помните? — обратился я к своим слушателям. — Бабушка писала, что Мойша исчез.

— Да, — ответила Мария Виктория.

Гриша замялся, прежде чем ответить, потом подробно все рассказал:

— Это сложный вопрос. Ты не хуже меня знаешь, Арон, что не немцы виновны в исчезновении Мойши, потому что это случилось в середине тридцатых, еще до войны. Это было тяжелое время: постоянные конфликты идеологий, борьба за революционное лидерство, которое определяло судьбу страны. Некоторые предатели сговорились против руководства партии. Они даже сами признались в этом перед трибуналом. Я всегда был и остаюсь убежденным коммунистом, типичным активистом, но я не слепой: признаю, что в то время мы все совершали промахи. Но, когда дело касается поворота истории, кто не ошибается? То были бурные годы, все было хлипко, запутанно: врагами могли оказаться даже домочадцы. Нельзя было никому доверять, необходимо было следить, чтоб лицемеры, мечтатели, наивные, заблудшие не пытались вести нас, потому что они привели бы нас к катастрофе. Думаешь, без сильного руководства мы бы выиграли войну? Чтобы укрепиться на руководящей позиции, надо было выжить в битве, в которой использовалось любое оружие и любые средства; сейчас некоторые из них выглядят сомнительно, но тогда, в то время, их использование можно было оправдать. Одно заявление могло спасти много жизней, а могло — и это часто случалось — приговорить невиновных. Твой брат Мойша пал невинной жертвой того времени.

Ошарашенный, Арон умолял рассказать, как все было.