Гнев. История одной жизни. Книга вторая

— Смерть Амануле! — раздался истошный крик, и толпа подхватила его многоголосо.

Мощная звуковая волна сотрясла воздух, задребезжали стекла в окне за моей спиной, и само здание, казалось, содрогнулось от такого неистового крика.

— Суд состоится через час! — крикнул, подумав, Салар-Дженг.

Ходжи-Аманулу увели. Но толпа не только не уменьшалась, а все более разрасталась. Люди заполнили главную улицу, на деревья залезли вездесущие мальчишки, а кто постарше — взобрались на дувалы и подоконники, чтобы лучше видеть. И хотя выкриков уже не было, гул стоял такой, какой доводилось мне слышать разве только на самых людных базарах.

Салар-Дженг совещался с членами реввоенсовета. Решено было в состав революционного трибунала избрать представителей крестьян и солдат, пострадавших от обвиняемых, чтобы действительно суд был народным и справедливым.

Через час за длинными рядами столов, вытянувшихся на площади перед зданием реввоенсовета, заняли места члены революционного трибунала. Среди них был и тот пожилой крестьянин, который от имени народа требовал смерти Ходжи-Аманулы. Он присел у самого края и все одергивал свою грязную рубаху и оглядывался, ища поддержки у сельчан.

В центре встал Салар-Дженг и поднял руку. Толпа замерла. Стало удивительно тихо на площади, запруженной людьми. Все замерли, боясь упустить хотя бы слово.

— Приведите арестованных,— голос Салар-Дженга прозвучал в тишине, как удары колокола.

И толпа вздохнула разом, словно ветер прошелестел по сухой листве.

Конвой подвел к столу пятерых: Ходжи-Аманулу и четверых офицеров из тех, кого взяли мы ночью в пьяном притоне.

Стали выступать свидетели обвинения, говорили о зверствах этих людей, стоящих сейчас перед замершей толпой, приводили страшные факты, называли имена расстрелянных и замученных.

Я смотрел то на обвиняемых, то на людей, в немом оцепенении застывших вокруг, и думал о том, что вот, наконец, свершается возмездие, которого так долго ждал народ.

Офицеры старались держаться спокойно, а капитан Абдулкасым-хан даже вызывающе поглядывал на членов трибунала, словно был уверен, что вся эта метаморфоза не надолго, что скоро они поменяются ролями и тогда уж он им покажет... А Ходжи-Аманула стоял с уничтоженным видом, глядя нечеловеческими, налитыми кровью глазами. Пальцы связанных за спиной рук были скрючены, наверное, занемели и то сжимались, то разжимались, отчего он еще больше смахивал на хищника, готового вцепиться в свою жертву...

— Мы выслушали всех желающих выступить здесь, на этом суде, — сказал в конце публичного следствия Салар-Дженг. — Картина нам ясна. Сейчас мы посоветуемся и вынесем приговор.

Он нагнулся к сидящим справа и слева от него и спросил, какое предлагается решение. И из конца в конец длинного стола прокатилось негромкое, но услышанное всеми, даже на дальнем конце площади слово: смерть...

И снова многоустно ахнула толпа, дрогнула на секунду и замерла.

— Ваше решение?

— Смерть, — сказал я то же самое, что и другие,

— Других мнений нет?

Салар-Дженг оглядывал сидящих за столом, но все уже сказали свое слово, и тогда он, возвысив голос, объявил:

— Именем революции... обвиняемые офицеры и местный феодал Ходжи-Аманула-Рази... признаны виновными в совершенных преступлениях против своего народа... и приговариваются революционным военным трибуналом к смертной казни через расстрел...

Задохнувшись на мгновение, он замолк, обводя взглядом собравшихся, и толпа поняла, что сказано еще не все, и ждала молча и напряженно. И Салар-Дженг досказал:

— Приговор окончательный и будет приведен в исполнение немедленно!

Конвойные вскинули винтовки и щелкнули затворами. Аманула вздрогнул так резко, что волосы на его обнаженной голове взметнулись и опали. Один из офицеров открыл рот, хотел крикнуть что-то, но крик не получился — только хриплый вздох вырвался и потонул в неистовом реве народа.

...Кричали все. И трудно было разобрать слова, но по гневным лицам, обращенным к осужденным, по взмахам крепко сжатых кулаков нетрудно было догадаться, какие чувства владеют людьми.

Салар-Дженг кивнул Кучик-хану, и тот быстрой походкой направился к конвою. Взвод солдат оттеснил толпу, и осужденных повели к высокой глинобитной стене, за которой находилась некогда резиденция Моаззеза.

В третий раз замерла площадь.

Яркое солнце сияло над городом, светлые пятна лежали на стене, смазанной глиной, и пятна эти дрожали, потому что чуть колыхалась листва в моаззезовском саду, а кроны деревьев нависали над забором, заслоняя солнце. Когда пятерых приговоренных поставили вдоль стены, то и по их лицам задвигались солнечные блики, и было странно думать, что эти онемевшие и застывшие от страха лица через минуту перестанут быть живыми...

— Приготовиться!— командует Кучик-хан и поднимает руку.

Солдаты вскидывают винтовки, целятся...

— Огонь!

Раскаты выстрелов прогремели над площадью, и толпа дрогнула, как от порыва ветра.

Салар-Дженг вытер платком лоб и, не оглядываясь, пошел в здание реввоенсовета.

А толпа все еще стояла, не шелохнувшись, загипнотизированная происшедшим. И вдруг в тишине раздался басовитый торжествующий голос:

— Смерть предателям народа! Да здравствует революция!

И это было как искра, воспламеняющая костер,— мгновенно все пришло в движение, все заговорили разом, возбужденно и горячо. Какая-то седая женщина в черном платье, множеством складок ниспадающем к ступням, выбежала из толпы и плюнула в сторону скрюченных у стены трупов. Другая подняла камень и швырнула его в неподвижного Ходжи-Аманулу. Тогда и мужчины начали кидать камни — они ударялись в стену, вызывая маленькие желтые осыпи, и в расстрелянных, и в землю, на которой лежали враги всех этих людей. А желающих кинуть свой камень становилось все больше, на смену одним подходили другие, с камнем в руке, и вскоре каменный град стал прикрывать расстрелянных — так в пустыне песок засыпает падшего верблюда. Но слишком много надо было камней, чтобы совсем скрыть трупы, — камни скатывались, обнажая то судорожно сжатую руку, то желтое застывшее лицо с открытыми мертвыми глазами, — и все меньше и меньше летело к стене камней, и вот уже звонко шлепнулся последний, блеснув желтой искоркой...

Народ расходился. Унесли столы. Площадь постепенно опустела. Только часовой медленно ходил у ворот реввоенсовета, и шаги его глухо раздавались в наступившей тишине.

Вечером состоялось заседание реввоенсовета, и Салар-Дженг стал излагать свою идею возрождения национальных традиций. Он говорил примерно так же, как и утром мне, но уже более спокойно. Я слушал его и думал о том, что этот человек с его резкими переменами в настроении и склонностью к внешним эффектам, с категоричностью суждений и неумением считаться с мнениями других может однажды наломать дров... Да и теперешнее его увлечение узко национальными интересами в ущерб интернациональным вряд ли принесет пользу революции. Да, мы еще мало знали друг друга, хотя и все делали как бы общее дело.

— Вы помните «кулахут»?— спросил он, оглядывая членов реввоенсовета, и не стал дожидаться ответа.— К сожалению, мы, молодое поколение, не очень серьезно изучающее историю вообще и историю своей родины в частности, мало что знаем о прошлом. Ведь в прошлом — корни нашего сегодняшнего бытия, нашей теперешней борьбы. А вот старики, верные хранители истинно национального, помнят многое из того, что нами забыто. Я уверен, что в народе с уважением относятся к национальной одежде, к тому же «кулахуту». «Кулахут» — это головной убор персидских воинов до арабского нашествия. И я считаю, что нам надо возродить его. Надеюсь, что члены реввоенсовета поддержат меня, и уже в ближайшие дни мы обеспечим всех наших солдат «кулахутами», показав тем самым, что мы армия возрождения. Других суждений не будет?

Он задал этот вопрос и пристально посмотрел на меня. Взгляд его не был дружелюбным, но я все же решил выступить. Салар-Дженг нахмурился и молча сел, когда я попросил слова.