Свет мой Том I (СИ)

— Убийца! Убийца! — Каково-то мне было это слышать! Разве можно оправдаться?..

А позже дознаватели раскрутили это дело всерьез и меня освободили, как невиновного, выполнившего приказ старшего по званию. А попробуй — не исполни приказ… Еще хуже выйдет… Как ни крути… Потому я и задержался с демобилизацией своей, и не сообщал никому и матери о такой перетурбации со мной. Скверно, конечно. — Валера вздохнул и замолчал.

— Выходит, наша жизнь хрупка, как росток, — заметил Антон. — Стоит цельного внимания.

… Для того чтобы сводить в расходах концы с концами — оплачивать покупаемые строительные материалы, Саша использовал уход из МТС для временного заработка: он периодически выезжал под Зубцов, в большую деревню, где строил дома сам колхоз, который и платил по договору плотникам за их работу даже дороже, чем сами частники. В этой облюбованной деревне, похоже, было так: что не выезжай из нее все лето — и на целое лето хватит плотничать, если подрядился. Такой был период: все повально строились везде; у кого из жителей избенка дышала на лад, кто затеял неотложную новостройку, глядя на других, как бы соревнуясь, кто по-неладному погорел. И Сашина плотницкая бригада делала обсадку сруба быстро: выходили четыре сруба за 2 дня. Сырые дерева очень хорошо рубились — без сучка и задоринки.

Раз Саша только собрался уезжать домой, где ждала его собственная стройка, — прибежала хозяйка прежде отстроенной его бригадой избы; она умоляла сделать гроб: ее столетняя бабка умерла. Дело срочное, особое, неотложное — отказать нельзя, и хозяйка была хорошая, толковая. Надо выручать. Для Саши запрягли воронка в бричку, и поехал он сначала на лесопилку, чтобы доски достать. Он со своим напарником никогда не сколачивал гробы, а тут попались им еще доски неширокие, нецелевые, и пришлось их сшивать между собой, как дно в бочке. Сшивали и дно, и крышку; работа изнурительна — подгонка определенной сноровки и навыков требует. Ну, справились с честью. А перед этим Саша послал своего напарника к заказчице с тем, чтобы снять с умершей мерку нужную, но тот отказался наотрез: боялся мертвых. Тогда он сам обмерил покойницу, немножко припустил: все говорили, что старушка любила одежду просторную.

Когда сделали дно, то хозяйка, глянув, заявила:

— Мал будет гроб, ребятки хорошие!

Тогда рослый, здоровый Саша при ней сам улегся в него и, лежа в нем навытяжку, сказал:

— Ну, смотри, Матрена! Да хоть меня хороните в нем. Гроб-то — как раз! Будет довольна покойница. Ей не тесно будет никак.

XXI

Саша, уже затемно, лежа на постели, сказывал Антону:

— Ты свидетель… Я, дай бог, пыхтел и при лошадях колхозных. Помнишь, зимой-то сорок шестого Михей, наш председатель, загреб нас, ребятню, на лесозаготовки? Тогда исполком, елки-палки, выделил госфондовские лесоучастки, делянки — рубите, стройте жилье! Для лишенцев. Знаешь сам: после немчуры одни головешки везде торчали. Нужна была сила немалая. А у нас-то разор полный, елки-палки: пять-шесть лошадок и двое-трое дровней на обе деревни, а сенца — кот наплакал. Не развернешься. Ведь и на быках ездили, пахали… Да Михей не простак: взял и разом умчал с братвой из глухомани девять возов сена и девять пустых саней… Представляешь! Ну, теперь уж поехали… На заготовки…

— И что ж: расследовали кражу? — спросил Антон.

— Хлипкий следователь был, допрашивал, — слышно ухмыльнулся Саша. — Только, знаешь, прокурор любил бухнуть у Михея, артиста-афериста… Ясно же…

— А где вы лесничили?

— Валили лес на Смоленщине. Недалеко. Где-то около Вязьмы…

— Слушай, где-то здесь и я, пацан, обхаживал угодья Смоленские в сорок третьем — армейские палатки ставили… при нашем наступлении…

— Мы были в Горенках — такая там гора. Рубили стандартные срубы — шесть на шесть метров. А сюда, значит, подвозили и подвозили бревна. За двадцать пять километров. Ближе — не выходило… Итак, ехать сюда и обратно — будут все пятьдесят; кладешь на дровни одно-два бревна длиной по шесть метров — и везешь, верней, лошадка волочет, к месту толоки. И сколько бревен шло на кубометр я знал уже хорошо. Это-то, елки-палки, в свои пятнадцать лет! Без хвастни всякой, поверь…

— А как определялось все? На глазок?

— О, японо-бог, для порядка справочники были. О том, как кубатурник правильнее исчислять. К примеру, кубометр мерился не от комля дерева, а от его вершины: так средняя величина без коры совпадает, еще и сбавляется на плотность древесины. Лес, бывает, и меряют в грудь; обхватывают ствол метром, без спросу на кору. Лесник говорит: — «Вот тебе сорок кубометров». Просили-то мы сорок, а свалили дерева — получилось, елки-палки, сорок семь кубометров; но семь из них ушло на плотность, ты кумекаешь?

— Не очень-то…

На опушках растет баклушечник — не строевой хвойный, сучковатый лес. А его, пожалуйста, продают. И на дом-избу сейчас и такого не сыщешь: все кругом строятся, ты видишь. Ну и, значит, как мерить по комлю, по верхушке дерева? В среднем рощевой лес — если мерить с корня на шесть метров, то он убавится на два-три сантиметра; потом и дальше еще пили: на стропила или на что еще. Четыре хлыста шестиметровых дадут один кубометр. Есть и на девять метров исчисление кубатуры. Сто десять дерев — сорок пять-сорок семь кубометров. Заклеймил третьим сортом — выйдет сорок кубометров, понял? Оплати погрузку и доставку. Важно, какой транспорт выберешь…

Только ведь, извини, я-то хотел рассказать об одной лошадке, на которой лесовозничал. Мы там были с шестью лошадьми. И у меня — лошадка Монгол. Черной масти. Некрупная. Но она всяко таскала кубометр. Боялась только склонов. Так вот характер: уж Монгол пустой ни за что не пропустит никого вперед на лесной дороге; любую лошадь дровнями прижмет к бредняку, кустам всяким, уши прижмет к себе и как прянет — та коняга, что норовит его обогнать, сама уже прыгает, дорогу уступает… Однажды, перед переездом через реку обледенелую, я не дал сначала Монголу попить: убоялся, что он, если попьет, разгоряченный, то не вытянет воз. И Монгол, верно, обиделся. Уперся, когда переехали речку, и я уже дал ему попить. Не идет. Ломает оглобли. Тогда перепрягли и впрягли Голубку, знаменитую лошадку. Она красивая, сильная, но не взяла подъем. Кольями мы помогали — подтыкали — все равно бесполезно. Ей не хватило сил. — «Ну, что ты, Монгол? Давай выручай…» Погладил его поласковей. И вновь его впрягли. И что с ним произошло: он буквально на коленях вполз на берег — и вытащил бревна! Все ахнули. Ну, лошадь какая! С понятием особенным.

«Ну, — говорю ему, — больше прошу, не подводи меня».

— И не подводил?

— Служил он мне мирово, обалденно. Вскоре там же, в Горенках, вышел случай особый. Пройдошливый председатель Михей подбил меня, не обдумавшегося сопляка, на «сущий пустяк», как он сказал: утащить и примчать всего лишь возок сенца. Подсуропел мне «геройство», елки-палки; канючил противно, умасливал:

— В темную смотайтесь. Ты, Сашок, ведь ловок — сумеешь взять…

— Я уши только развесил, весь поджался. Не сумел отбрехаться.

— О нем говорили, помню, окрест, — сказал Антон: — свойский мужик… Хороший…

— Хороший… — усмехнулся Саша. — Но как он колхоз ободрал! Воз туда, воз набок… Его-то и сняли потом. Поменяли тоже на «ни рыба — ни мясо». Что ж, тогда поехал я, дурачок. Полный злости на себя. Поехали в ночь на Монголе. А в том краю и волков прилично развелось: отстрела их не было. Опасно! Мы, стало быть, наскоро нагрузились сеном и помчали обратно. Ночь была снежная, светлая, с ветерком. Луна неполная сквозит. И вот мчимся и, глядь, видим: мать честная, нас уже обкладывают волки! Наш Монголушка как прижал ушки, как припустил по беленой дороге — только держись!.. Волки, должно, хотели перехватить нас в подлеснике — косяком неслись, нагоняли. Но мы успели-таки проскочить их перехват. Увернулись. Благодаря прыти Монгола. А тут видим: впереди огоньки мельтешат. И ветер донес до нас запах гари. Что такое? Домчались ближе. А это маячат срубы новых изб. И в их проемах окон видно горят-тлеют под ветром угли костров, распаленных нарочно ребятами, и людские тени мельтешат. Огни-то эти, видать, и отпугнули волков.