Свет мой Том I (СИ)

Ну, опять… куда идти — отыскивать концы? Архивы ведь сгорели — никто их не спасал, и нет у меня справки о моей нетрудоспособности. Оттого ведь и не хватит мне полгода для насчета пенсии. Присылают-то бумаги на нее в наш райисполком. Туда вызвали Пушкина, а он вместо дела и говорит: — «В колхозе вся их семья уже не работает, а дом их стоит на нашей колхозной земле — то непорядок…» Саша-то еще дорабатывал на тракторе, работал на износ — от зари до зари. А как вышел у него конфликт — так и ушел он. А теперь ему и пеняют ни за что. Мало того, Пушкин с обиды и коня не дает, чтобы лес для постройки привезти. И все приходит в упадок, запускают все в пустошь, много остервенелости гуляет в людях.

Хуже всего, что Саша завел мотоцикл да пьяный садится за руль и гоняет. Он же удалой, отчаянный. А руки ведь не слушаются безотказно. Вылетит с проселка на трассу — налетит на что-нибудь или не справится с управлением, или заработает штраф… И многие ребята так разбиваются, когда гоняют ошалело… Ой! А еще и внучка Света-подшкильник крутится около него: — «Папа, ты прокатишь меня быстро-пребыстро?» Сидит на мотоцикле сзади него, еще и смеется: — «Во-о, как папа меня катает! Смотрите!»

Один человек знающий и подучил меня сходить в райсобес к юристу. Там был, значит, наш уполномоченный Ковалев и некая дама ученая, в очках. Мы же с Верой пришли. Я и говорю, что хотела бы получить свои кровные пенсионные двенадцать рублей. Что, мне нужно до смерти ходить к вам с протянутой рукой: — «Подайте мне рублики — это мои — заработанные?..» И этот Ковалев так ополчился на нас, когда узнал, что у меня столько детей. Что ошпаренный, он взвился: — «Что вы не можете вшестером прокормить одну мать? Ходите тут… пороги обиваете… от работы людей отрываете… — Скрипучий был голос у него. И сам он как трепло худое. — Сбежали из колхоза и теперь ходите ходатаями, просите заступки. А вы можете доказать, что вы — ее дети?.. Видели мы таких… Дудки вам!»

Я-то еще пыталась оправдаться. Законы-то все знают, начнут говорить, резать правду и неправду в глаза, а я стою, как истукан провиненный во всем…

— Пойдем, пойдем отсюда, мама, — поскорей увела меня дочь. На столе Ковалева было пресс-папье тяжеленное. Взяла в руки его, покрутила, покрутили его, а над столом — портрет Ленина… И она не знала, как у нее достало сил уйти вместе с матерью и не сделать что-нибудь такое, в чем она могла бы потом раскаиваться, может быть.

Я сказала:

— Деревенские бабы могут засвидетельствовать о моей работе.

Мне ответили:

— Нет, нам метрики и справки настоящие нужны, а не липовые свидетельства всякие.

Да, наши труды пропали.

Сельская молодежь сейчас стремится в ученье или еще куда-нибудь устроиться. Чтобы паспорт получить, не остаться беспаспортной, запертой потому в колхозе. А старики работают в колхозе — паспорт им не дают. Вот в газетах-то пишут: мол, тот-то и тот-то вернулся в колхоз после учебы. А у нас не знаю, никто не вернулся. И даже не окончила девка институт, как замуж вышла, кого-то подобрала себе в мужья, вот тебе и решение вопроса. И все-таки колхоз еще держится на стариках и старухах. Развешивают объявления при уборке урожая: даем деньги и картошку. И те, кто сидит в деревне, выходят, подрабатывают понемногу. Кричит бабка на внучку: — «Лучше б тебя не учила, не мучалась. Была бы при нас в колхозе». А толку-то что? Зачем: «При нас» держать в кандалах? Разве это сладко? По-божески?

XX

В силу обстоятельств нынешнего жития Антон виделся с матерью, братьями и сестрами крайне редко, только когда наезжал к ним; потому он, пользуясь новым случаем, лично вызнавал у них какие-то еще неизвестные ему подробности из их прошедшей жизни, не являвшиеся для них никакой житейской тайной. И это выяснялось в порядке вещей, между нужными делами. Его же собственная жизнь казалась всем родным предельно известной, даже упрощенной; даже и память не нужно напрягать, чтобы о том рассказать. Ну, рисует, учится где-то там, кого-то любит.

Так, вечером в достраиваемой новой избе, как братья и Тося попришли со своих работ, Антон, не пошедший на свидание с Оленькой, так как наутро раненько братья собирались в лес за ельником, и поинтересовался просто:

— Саш, скажи, почему ж тебя комиссовали со службы раньше положенного срока? По какой причине?

— По законной причине — моему нездоровью, — отвечал Саша, постукивая молотком по ребру длинной увесистой половицы, вгоняя ее в паз. — Уже армейская-то, понимаешь, медкомиссия нашла у меня (что призывная прошляпила, елки-палки), нашла затемнение в легких, даже рубцы.

— Ну, откуда взялось?..

— А все оттуда, видать — как я еще мальчишкой грудь застудил. В сорок третьем, зимой, во время того немецкого выселения. Помнишь?

— Как же такое не помнить! Бр-р-р!

— Вот когда все то аукнулось. Тогда-то, помнишь, как мы, сбежавшие ночью от конвоиров (в пургу), прятались недели две в немецкой же конюшне земляночной, построенной в овраге. Я-то лежал и спал близко у разбитой дощатой двери (а места получше мужики захапали, елки-палки), и мне так холодно было, что стало побаливать в груди. Я потом и с ног валился. Оттого. Ну, а военкоматовскому начальству что: годен, служи, солдат! Взяли, завезли в Восточную Германию. Потом расчухали…

— Так ты в самом Берлине служил — там, где и я побывал в майские Дни Победы?

— Именно там.

— Интересная история… нашенская… Почти мистичная…

— И при мне тогда здесь у нас задор с американцами вышел. Нешуточный, скажу, поверь.

— И как то было, расскажи.

— О, я же ведь танкистом служил! Сродственное с тракторовождением дело. Похожая техника. Мы тогда ощетинились, выставили танки орудиями на запад; так больше, наверное, двух суток стояли, сидели в танках. Ждали лишь короткой команды. А оттуда американцы повыставили на нас дула. И мы, поверь, врезали бы кому угодно за здорово живешь, поверь! Такое у нас, ребят, было настроение. После-то зверств фашистов и их пособников на нашей территории и скотских унижений нас, русских, вшивым поганьем…

— Понимаю, понимаю тебя…

— Да у кого-то из верхов хватило мозгов малость поостыть от горячки, сменить крутую пластинку… Все вздохнули…

— Вот почаще бы политики не политиканствовали — был бы толк. А ты, Валера, — обратился Антон к старшему брату, — ведь ты удрал из концлагеря немецкого из села Красное, что под Смоленском?

— Да, оттуда, — сказал Валерий как-то неохотно. — А что?

— А то, что и я был там следом, что говорится. Со своею частью военной. А как вы сбежали? Группой?

— Ромашинские мужики убили часового немца. Не изверга вовсе. Просто тот попал под горячую руку. Это — длинная история. Давай я потом тебе расскажу о ней, если хочешь все знать.

— Ладно. А ты, служа, прямо из Монголии при наступлении попал в Манчжурию, что ли?

— Да мы прямиком пошли. В обход квантунской армии японцев. Ничего невыносимей зимней пурги, какая бывала там, в Монголии, мне еще не приходилось испытывать: жуть какая-то — бьет ветер, сечет снег вперемежку с песком, воздух звенит. Спасение одно: только зарыться в песок и переждать метелище… Но это тоже длинная история — о том, как мы, солдаты, воевали на Востоке. Ты не знаешь, — Валера остановился и сделал над собой усилие: Ведь я отсидел в тюрьме какой-то срок после тамошней военной кампании…

— За что ж?

— Сложное дело. Неумышленно убил местного жителя. Нас, солдат, спешно послали в ночной дозор. Сбежали из лагеря заключенные. И нам велели стрелять на поражение. Со мной старшина караулил у дороги. И в темноте нам послышался шорох и повиделась вроде бы фигура человеческая. Я крикнул: — «Стой»! Но фигура не остановилась, слышно побежала. А старшина орал на меня: — «Стреляй! Стреляй, стервец! Пойдешь под трибунал»! И я вслепую стрельнул разок из карабина. Не целился. Но попал-таки в сельчанина. И как он, охотник, оказался там впозднь? На суде я взял всю вину на себя. Уж больно жена убитого кричала мне, когда меня видела: