Лучи из пепла

Наконец мы все отправились к холму Хидзи-яма, где должна была происходить съемка. Одно из деревьев, заранее выбранное, рабочие подожгли… Над входом в бомбоубежище постановщики начали разбрызгивать черную жидкость. Согласно замыслу режиссера, здесь должны были громоздиться «трупы» атомных жертв… После этого большую толпу статистов погнали к холму. Мы бежали опустив головы, спотыкаясь на каждом шагу. Все это приходилось без конца повторять, хотя съемка еще не начиналась.

Вначале это была просто игра. Некоторые добровольные артисты смеялись при виде своих лохмотьев и дико раскрашенных физиономий. Многие статисты вообще согласились участвовать в съемке только ради забавы. Но когда репетиция началась и они оказались в толпе действительных жертв «пикадона», игра превратилась в нечто серьезное. Внезапно мы ощутили весь ужас, всю безграничную муку «того дня». Мы мчались теперь так, словно на самом деле спасали собственную жизнь. Некоторые статисты дико вопили, как будто их терзала невыносимая боль, другие в буквальном смысле этого слова дрожали от ярости, вздымая кулаки к небу. Мы спотыкались и падали друг на друга. У входа в бомбоубежище мужчины топтали ногами женщин с детьми за спиной. У одной из статисток воспламенилась одежда…

Всего в фильме «Хиросима» участвовало в качестве добровольных статистов свыше ста тысяч человек».

«Сперва мы продали «татами», потом начали продавать мебель. За горстку риса мы готовы были продать все. Наконец семья дошла до того, что пришлось отдирать доски от пола: надо же было как-то протопить печку, чтобы немного согреться», — так описывает Токиэ ужасающую нищету, в которую впала семья Уэмацу, после того как похороны отца поглотили их последние жалкие средства. «Я была не в силах больше глядеть на скорбное лицо матери. Да и тот день, когда нам уже нечего будет продавать и нечего сжигать в печке, все приближался».

Волей-неволей Токиэ пришлось уйти из Союза жертв атомной бомбы и поискать себе такую работу, где бы ей регулярно платили.

«У ближайшего перекрестка помещалось одно весьма шумное заведение, — рассказывает Токиэ. — Люди в нем старались перекричать друг друга и вдобавок с раннего утра и до поздней ночи там ставились пластинки с популярными песенками. То был новый, только недавно открытый «патинко-салон». Хозяин сразу же сказал мне, что девушка с больной ногой ему не подходит: работа в его заведении требует, чтобы служащие целый день находились на ногах. Но я так отчаянно молила его, что в конце концов он сжалился и взял меня к себе.

Все девушки, работавшие в этом игорном доме, по той или иной причине избегали дневного света: либо потому, что их прошлое было запятнано, либо потому, что их настолько изуродовали шрамы от атомных ожогов, что они стыдились показываться людям на глаза. Наше рабочее место находилось между глухой стеной и задними стенками игорных автоматов. Это был совсем узкий проход, шириной не более полуметра. Каждая из девушек должна была обслуживать двадцать механических разбойников — автоматов, которые не умолкая трещали и громыхали, как будто и впрямь были живыми существами. Нужно было время от времени заряжать их маленькими серебристо-стальными шариками. Один такой шарик стоил две иены. Их упаковывали в ящики по пять тысяч штук. Ящики девушки приносили к своим автоматам с верхнего этажа, где шарики вытирали и начищали до блеска. Когда я узнала, что мне придется таскать тяжелые ящики, я испугалась: мне было их не поднять. Ко всему еще из-за больной правой ноги я нетвердо стояла на ногах. Поэтому носить тяжелые ящики по лестнице я была уже никак не в силах. Неужели мне придется уйти с этого места в первый же день? Все мои товарки насмехались надо мной, но одна из них все же пожалела меня. Эта девушка каждый день стаскивала сверху ящик к моим автоматам. За это я буду ей всю жизнь благодарна. Рано утром, в шесть часов тридцать минут, нас будили с тем расчетом, чтобы мы еще успели ополоснуть себе лицо. Потом начинался рабочий день. Нам надлежало равномерно распределить шарики между всеми игорными автоматами и притом ни в коем случае не обсчитаться. Работа была тяжелая, и мы буквально обливались потом. Ровно в семь «салон» открывался. Несмотря на ранний час, в него уже врывались нетерпеливые игроки. Казалось, они только и ждали, когда распахнутся двери игорного заведения.

В десять часов мы съедали свой скудный завтрак, в три часа пополудни нам давали обед, в восемь вечера — ужин. Раньше одиннадцати ночи игорный дом никогда не закрывался… За те шестнадцать часов, что «салон» работал, нам полагалось всего два часа отдыха. Наша столовая и спальня помещались на чердаке. Потолок был такой низкий, что даже при моем маленьком росте я не могла выпрямиться. Солнце накаляло черепицу, и у нас наверху было всегда жарко и душно. На восточной и западной сторонах чердака находились крохотные окошки, но они пропускали так мало света, что даже посреди бела дня невозможно было читать.

В тесном помещении, рассчитанном человек на шесть, спали двенадцать девушек. Матрацы лежали прямо на полу. Чтобы добраться до своего ложа, приходилось перелезать через постели товарок. Ни у кого из нас не было собственного шкафчика. Ко всему этому мы жили как в тюрьме. Если кто-нибудь из нас хотел выйти на улицу за покупками, надо было просить разрешения. Письмо и то нельзя было бросить самой в ящик.

Вначале я никак не могла понять, почему нас держали на привязи. Но потом узнала причину этого: просто девушкам не доверяли. Хозяин опасался, как бы одна из нас не сговорилась тайком с кем-нибудь из игроков и не припрятала бы для него шарики. Игрок мог бы обменять эти шарики в «салоне» на «призы». А «призы» — это были те же деньги [32]. Каждой из нас хозяин приказал шпионить за всеми остальными. Существовало даже правило, согласно которому девушка, сообщавшая о проступке своей товарки, получала в качестве вознаграждения половину ее месячного жалованья.

Большинство девушек были совершенно равнодушны к религии и вообще не задумывались ни над собственной жизнью, ни над судьбами других людей. Их интересовала только еда. Кроме того, они с увлечением обсуждали, что купят, когда соберут побольше денег. Мысленно они представляли себе, какие платья и украшения будут носить, уйдя из «патинко».

Как-то раз Итиро подарил мне темно-красную ленточку; я приколола ее к своему белому свитеру. Мои товарки немедленно приобрели себе точно такие же ленточки. Девушки почти всегда дурно говорили о своих отсутствующих подругах. Только к одной служащей игорного дома они относились с некоторым уважением: эта девушка имела возможность хорошо одеваться. У многих из них на теле остались «келоиды» и другие следы «пикадона». Больным не разрешалось развешивать свое белье рядом с бельем других девушек, а тарелки, которыми они пользовались, мылись отдельно от всей остальной посуды. Не раз я предлагала искалеченным, презираемым всеми девушкам записаться в Союз жертв атомной бомбы. Но в ответ они со скучающим видом отрицательно качали головой.

Только в полночь мы заканчивали чистку автоматов и мытье полов. Тогда нам разрешалось пойти в городские бани. Это был самый светлый момент за все сутки. Возвращались мы из бань «домой» уже поздно ночью, часов около двух. Наши беседы вертелись в это время вокруг одной и той же темы: когда же мы наконец отряхнем прах этого дома со своих ног? Такова была наша самая сокровенная мечта.

Раз в три дня я получала письмо от Итиро. В письмах он рассказывал мне о «Хигайся но кай», о наших общих друзьях, о жизни за стенами моей тюрьмы…

Трижды мне приходилось менять место работы, искать себе нового хозяина. В первый раз это произошло потому, что я попыталась уговорить игрока, который уже проиграл тысячу иен, уйти. Случайно хозяин оказался поблизости и услышал наш разговор. Он вызвал меня к себе и обвинил в том, что я наношу ущерб его «бизнесу». Когда я начала оправдываться, он изо всех сил ударил меня. Впредь я решила ни во что не вмешиваться, но моего решения хватило ненадолго. Я начала презирать себя. Нет, я была не в силах молчать!