Печенежские войны

— Болярку ко мне! Живо!

Самые дюжие гриди, построившись клином, с трудом прокладывали путь сквозь беснующуюся людскую запруду. Благодаря их усилиям, конь, несущий Боримку и его подопечную, притихшую от увиденной картины знатную булгарку, медленно, но верно продвигался к площади. Глаза округлились от ужаса на бледном её лице, а побелевшие губы беззвучно шевелились в молитве.

Как пушинку, вознесли её на руках, поставили рядом с князем. Он легонько тряхнул поникшие плечи женщины, просит, багровея от крика:

— Не дадим же волкам сытно рыскать окрест! Призови к смирению! А жилища не разорим, сама знаешь!

Помедлила. И всё же кивнула согласно.

Все, кто был возле них, принялись колотить о щиты рукоятками мечей и секир. Зазвучали сигнальные дудки, привлекая внимание сражающихся.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте все!

Противники, завидев знатную булгарку и росского князя стоящими на возвышении рядом и простирающими руки к бурлящим улицам, мало-помалу прекращали схватку, застывали на месте в тех позах, в каких застигал их сигнал отбоя, и обращались в слух. Булгары удивились и обрадовались тому, что цела и невредима их господарка.

Постепенно угасала битва. В наступившей тишине шелест ливня почудился скорбным, жалобным, укоризненным. Пронзительный и внезапный, срывающийся женский голос, казалось, достиг самых отдалённых уличных лабиринтов:

— Люди! Славные мои юнаки! Не хочу, чтобы головы полегли! Мы не сложим оружия, отступим на Балту, к Переяславцу, и вольёмся в царёво войско! Там нужнее удаль живых, а не весть о погибших! Здесь же силы слишком неравны! Бог милостив к нам, пал Доростол!..

Лил бесконечный, невиданный дождь.

Сказание третье

И НАСТУПАЕТ УТРО…

Глава XIX

Катилось колесо истории, подминая годы.

Не вышло у Палатия намеченное, не истребили славяне друг друга, а слились единой силой, хоть и всяко бывало. Думал с тревогой об этом Никифор Фока, василевс.

А за его царственной спиной поднимал голову крупнейший малоазиатский феодал, победоносный красавец полководец Иоанн Цимисхий, к которому воспылала страстью жена венценосца, неуёмная Феофано. С её помощью Цимисхий достиг взаимопонимания с дворцовыми чинами, недовольными василевсом, и готовил переворот.

В интригу был вовлечён и Калокир, искушённый в политических играх и дипломатии.

Спешной и скрытой была миссия вновь вынырнувшего на поверхность Калокира в Округ Харовоя. Он даже вопреки обычаю не прихватил с собой товаров, ни кораблей торговых с лишними свидетелями. Один корабль не караван, в глаза не бросится. Мало ли их, быстроходных военных посудин, одиноко мечется вдоль побережья Понта.

И уж так случилось, так совпало, что в тот самый день 968 года, когда хеландия пресвевта вошла в Босфор из моря Русского, с противоположной стороны, из моря Эгейского, вошло в пролив ещё одно судно. То был корабль купца Птолемея, на борту которого находился беглый кулачный боец Улеб Твёрдая Рука, бывший раб Калокира.

Суетливым и чрезмерно раздражительным стал Калокир в последнее время. Годков прибавилось, а степенности, как ни странно, поубавилось. Может, сказалось долгое вынужденное безделье в Фессалии под присмотром Блуда и его распоясавшейся солдатни. А может быть, и сладостное предчувствие сгущавшейся грозы над диадемой главного обидчика, василевса Фоки, наполняло дината новой надеждой и вдохновением.

Итак, не мешкая ни секунды, Калокир помчался из гавани к улице Меса, намереваясь передохнуть и принарядиться дома, чтобы затем в лучшем виде отправиться с докладом прямо к Цимисхию, минуя трон.

«Пусть Иоанн первым узнает о моих успешных переговорах с Курей, — возбуждённо рассуждал он на ходу, — этим польщу ему. Скорей бы Цимисхий и патриарх Полиевкт раправились с ненавистным Фокой, тогда бы и я рассчитался с Блудом и всеми, от кого претерпел надругательства.»

Добрался до дому, перевёл дух и, отмахиваясь от славословия слуг, спустился в подвальное помещение, где искупался и, наскоро помолясь, набросился на тут же поданные ему явства.

Насытился, отвалился от стола, прислонился спиной к угодливо подставленным сзади растопыренным рукам прислужника, и, щурясь от удовольствия, вкушая фрукты глядел на искристый напиток в кубке.

— Хм, — произнёс динат, — там, откуда я вернулся, угощают не виноградным питьём, а молоком кобылы. Заклевали б их вороны! Ты, Молчун, жаждешь молока лошади?

— О нет, господин, — с готовностью отозвался лакей по прозвищу Молчун. Это был тот самый болтливый Акакий Молчун, с которым в ночь побега из палестры встретился и говорил Улеб Твёрдая Рука. С той поры, как не стало евнуха Сарама, обязанности старшего прислужника дината исполнял Акакий. — Нет, нет, господин, не хочу я лакать пойло варваров. Ведь ежели, к примеру, дать мне кобылье молоко, я могу заржать. Я люблю благодатную кровь винограда! Ах, как люблю!

— Да? Уж не твоя ли страсть к винограду опустошает неприкосновенные запасы моего подземелья?

— О нет, господин! — Акакий собрался даже замахать руками для пущей убедительности, но тут же спохватился и вновь бережно подпёр ладонями спину чуть не опрокинувшегося хозяина. — Нет, нет, я не люблю виноградный сок! Это он всё требовал. Сам не больше кошки, а поглощает, как буйвол, даром что божий человек. Ведь ежели, к примеру, подать ему не то, он сразу хвать по лбу.

— Кто он? — удивился динат.

— Я же говорю: божий человек. Седьмой день сидит в твоих покоях. Он утверждает, что ты так велел.

Калокир вскочил на ноги, уставился на слугу и, прожёвывая финик, глухо воскликнул:

— Что болтает твой язык? Какого ещё проходимца посмел впустить под мою крышу? Кормишь и поишь кого попало в моё отсутствие! Где этот самозванец?

И тут в гулкой, тускло освещённой купальне, наполненной запахами пищи и лёгкими ароматными испарениями бассейна, раздался негромкий, но отчётливый голос, исходивший от аксамитовых [41] занавесей у входа:

— Я здесь. Успокойся и изгони своего слугу. Мне есть что сказать тебе.

Калокир обернулся на голос, всмотрелся и… тихо опустился на скамейку.

Монах-карлик как ни в чём не бывало присел рядом, облокотился о мраморное изображение рыбы, из раскрытого рта которой била в чашу купальни струйка воды, выждал, пока не стихли шаги Акакия, и сказал, точно каркнул:

— Выплюнь кость.

Калокир послушно выплюнул косточку от финика.

— Рад тебя видеть в своём доме, — произнёс он. — Чем обязан твоему посещению? — Всё внутри дината заныло от страха. Он вообразил, что эта ищейка из Палатия пронюхала о его причастности к тайному заговору Цимисхия и патриарха против Никифора Фоки.

— А я рад твоему возвращению из Округа Харовоя, — сказал Дроктон, не ответив на вопрос дината. — Что обещал Куря?

— Хочешь фигу? — любезно осклабился динат, пытаясь собраться с мыслями.

— Благодарю, не голоден, — ещё любезнее отказался монах. — Так что же Куря? Поведёт сабли на Борисфен?

— Я пресвевт василевса, и лишь ему, Божественному, отнесу свои вести. Прости, но мне следует поторопиться, я мечтаю пасть к стопам владыки сегодня.

Дроктон рассмеялся, запрокинув голову так, что куколь едва не слетел с его макушки. Это было более чем странно для монаха.

— О-хо-хо! Полно тебе! Мечтаешь пасть к стопам Фоки! Ха-ха! Ты мечтаешь ему яд подсыпать! Яд, но не добрые вести.

— Как смеешь ты! Как смеешь обо мне… ужасное кощунство… заклевали б тебя…

— Молчи и внемли, — прекратив смех, жёстко сказал Дроктон. — Я послан к тебе за сведениями о печенегах, о намерениях их кагана. А тебе и впрямь следует торопиться. Только не в Палатий, а в крепость Адрианополя, где будет ждать тебя наш спаситель Иоанн. Сейчас он в Европе.

— В Адрианополь? Где доказательства твоих слов?

Монах ухмыльнулся и уже мягче добавил к сказанному выше: