Гай Иудейский

Я вошел в шатер. Не смогу описать все великолепие внутреннего убранства, скажу только, что оно ослепляло самым настоящим образом. Зазвучала музыка, мы сели, и пир начался. Каких только кушаний тут не подавали! Агриппа затмил все, что я когда-либо видел. Несколько танцовщиц исполняли какие-то диковинные танцы. Вообще-то я никогда не смотрю на танцовщиц, через короткое время их кривлянья начинают утомлять; они хороши, как фон, да и то не всегда. Но у Агриппы было другое — я не мог оторвать от танцующих взгляда. Они были красивы, но не в этом дело. Их телодвижения были необычны, но не настолько же необычны, чтобы смотреть, смотреть и хотеть смотреть еще! Что-то тут было другое, и я не мог понять что. Мне казалось, я чувствую их запах, что они одно тело — незнакомый организм, вызывающий жгучее желание. (Я не преувеличиваю, говоря про жгучее желание, — совершенно точно, что я не испытывал прежде ничего подобного. Каждая частица моего организма желала, и мгновениями мне казалось, что я потеряю сознание.)

Я поманил Агриппу рукой, спросил, глядя на него затуманенным влагой взглядом:

— Что это?

— Это мои танцовщицы, император. Я привез их специально для тебя, — отвечал он спокойно.

— Они все еврейки? Никогда не думал, что еврейки такие… — проговорил я с придыханием, так и не найдя определения.

— В Иудее много народов, император, — улыбнулся он. — Вот эти две слева — еврейки. Одна из Сирии, а те две — арамейки. Они хорошо знают искусство любви, и если император желает в этом убедиться…

Он не договорил и по-восточному почтительно развел руками, а я сказал нетерпеливо:

— Да, да, хочу.

Агриппа рассчитал верно, и все у него было заранее приготовлено. Он повел меня в другую половину шатра, она была отделена от пиршественной залы тяжелыми парчовыми покрывалами. Собственно, это выглядело как шатер в шатре. Он откинул покрывало, пропустил меня внутрь, а сам остался за порогом. Все пространство внутри занимало ложе, то есть сам пол и был ложем — мягким, нежным, с разбросанными повсюду подушками. Светильники, свисающие со стен шатра, как-то особенно туманно его освещали.

Лишь только я опустился на пол, как вошли танцовщицы, все пятеро. Они вошли через какой-то другой ход, а казалось, что сказочно соткались из воздуха. Они были совершенно обнажены, тела их как-то странно колыхались в тумане перед моими глазами — легко, красиво, зазывно.

Они окружили меня, раздели, почти бесплотно касаясь, опустились рядом. Прильнули ко мне своими телами. О боги, как же мне сделалось сладко! Если бы я мог умереть в эту минуту, то умер бы с радостью. Не могу объяснить, что они делали со мной. Кажется, просто касались. Но если эти сладостные прикосновения есть искусство любви, о котором мне сказал Агриппа, то, значит, я не знал, что такое любовь.

Лицо одной, смуглой, с большими, чуть навыкате глазами и тяжелыми волосами, лежащими на плечах, поднялось над моим лицом.

— Как твое имя? — выговорил я, тяжело шевеля губами.

Она улыбалась мне бессмысленно — по-видимому, плохо понимала по-латыни. Я повторил вопрос. Она ответила, почему-то громко (или мне так показалось?):

— Элишева.

— Элишева, Элишева, — повторил я, чувствуя, как проваливаюсь куда-то, в нежное, сладостное, невыразимое словами.

Крики пирующих стали глуше, а счастливое мгновение достигло самого пика. Я не выдержал и закричал.

Не могу сказать, сколько длилось мое пребывание в этом шатре любви — время как бы перестало существовать, его заменили волны страсти, то поднимающие меня высоко, к самому небу, то опрокидывающие в бездну. Я летел, летел, страшась удара, но волна подхватывала меня мягко у самой земли и снова тянула вверх.

Когда я открыл глаза, я был один в шатре. Я позвал:

— Элишева!

Но никто не ответил мне. Шум за стеною шатра снова сделался близким, и захотелось туда, к этим кричащим и пьющим. Я не чувствовал усталости, которая бывает после упражнений любви, но, напротив, каждая мышца моего тела словно бы налилась силой. Пружинисто встав, я подошел к стенке шатра, провел по ней рукой, ища выход, и тут же край материи отогнулся сам собой, и я увидел Агриппу.

— Позволю себе потревожить императора, — проговорил он, как и обычно склонившись передо мной.

— Да, Агриппа, — отвечал я, дружески ему улыбаясь, — ты можешь позволить себе все, что угодно. Мне, императору Рима, не пристало чему-либо удивляться. Но скажу тебе откровенно, я удивлен. Эти женщины…

Я не договорил и только многозначительно повел глазами, а он, почтительно переждав, сказал:

— Эти женщины твои, император, и если ты соблаговолишь принять от меня столь недостойный тебя подарок…

Но я перебил его:

— Не говори так, мой друг Агриппа, это самый замечательный подарок, какой я когда-либо получал в своей жизни.

— О великий император, как мне, недостойному… — начал было он в своем восточном стиле, но я шагнул к нему и, обняв его крепко, сказал:

— Я восхищен, мой Агриппа, и этим пиром, и твоим подарком. Ты можешь просить у меня все, что ты хочешь, и я исполню любое твое желание.

— О император, — пропел он с настоящей дрожью в голосе (как и я, он был великим артистом), но я не стал его слушать, а решительно направился к своему месту, сопровождаемый приветственными криками пирующих, хотя некоторые из них уже вряд ли могли понять, кого они приветствуют, и кричали только за компанию.

Сев на свое место, я жестом приказал Агриппе сесть рядом и поднял чашу.

— Я хочу, чтобы слышали все! — провозгласил я громко, а так как шум вокруг только чуть умерился, но не затих, то повторил это еще громче: — Я хочу, чтобы слышали все! — И, дождавшись полной тишины, продолжил: — Я, император Гай Германик, говорю, чтобы слышали все. Я восхищен щедростью и великолепием пира, что задал в мою честь Агриппа, царь Иудеи и мой друг. Все, что он хочет от меня, он получит немедленно и беспрекословно — император Рима умеет держать слово. — И я обернулся к Агриппе. — Скажи, мой Агриппа, чего ты желаешь, и будет тебе!

Агриппа встал, прижал руки к груди, смиренно мне поклонился (правда, не очень низко), проговорил, выждав несколько мгновений:

— Великий император! Я всего лишь твой смиренный подданный. Для меня огромная честь и большая радость, что тебе понравилось это маленькое торжество. Благодарность и удовольствие императора столь большая награда и столь не заслуженная мной, что никакой другой я просить не смею.

— Смеешь, смеешь, — сказал я, довольно усмехаясь. — Говори, что ты хочешь получить от меня, и оставь все эти восточные штучки — мы все знаем, что ты умеешь говорить.

— Но я уже сказал императору, что никакой награды мне не нужно, своим настроением ты уже дал мне ее.

Он хотел продолжать, но я остановил его:

— Хорошо, хорошо, это все понятно: и с моим удовольствием, и с моей благодарностью. Ты мне скажи, чего ты хочешь? Проси, Агриппа, я слушаю тебя.

Но, по-видимому, восточный этикет требовал продолжения, и Агриппа снова стал говорить, что никакой благодарности, большей, чем мое удовольствие, он не хочет. Он говорил, говорил, складно и витиевато, и в какой-то момент я потерял нить его слов и слышал только звук голоса, не воспринимая смысла. Впрочем, эти его слова и не требовали внимания.

Я несколько устал от его речей, но не хотел его прерывать. Мое такое терпение, как я полагал, тоже было для него дополнительной наградой. Я и сам удивлялся своему терпению: не только не прерывал его, но в нужных местах кивал благосклонно.

Так вот слушая и кивая, я медленно обводил глазами пирующих, столы, светильники, стены, и вдруг… Взгляд мой остановился сам собой, будто натолкнувшись на преграду. Возле входа в шатер стоял человек, я не сразу узнал Туллия Сабона. Взгляд его был направлен на меня — холодный, неподвижный.

Проклятый Туллий, почему он здесь? Только для того, чтобы испортить мне настроение! Если это так, то он добился своей цели — я вспомнил о Друзилле.

Не стоит объяснять, почему при воспоминании о ней мое настроение испортилось в одно мгновение. Я уже не слышал голоса Агриппы, хотя и чувствовал, что он все еще говорит. Я хотел отвести от Туллия взгляд, но не сумел: мой взгляд словно прирос к его лицу или его лицо притянуло мой взгляд и не отпускало.