Молодость Мазепы

— Да, мамо, гетману теперь нужны верные слуги… Предстоит трудное дело… Он ищет союза…

— Только не с ляхами? — вскрикнула пани подчашая.

— Успокойтесь, мамо, он на поляков именно и собирает теперь силы и подыскивает союзника. Андрусовский договор, которым нас, связанных, отдали им в руки, и побуждает его порвать эти путы.

— Благодарю Тебя, Царица Небесная! — перекрестилась мать.

— Помни, мой сын, что твой род Мазепин был всегда «по-божным» и ревнителем нашей родной Грецкой веры, так не изменяй же своей вере ни в каких «прыгодах»… В ней вся сила и мощь. Вот и сестра твоя единая не восхотела суеты мира сего, а возлюбила тихое убежище молитв и воздыханий, сподобилась уже ангельского сана и молится за нас, грешных, во Фроловском.

— Сестра моя уже в черницах! — воскликнул потрясенный этим известием Мазепа. — Бедная, любая! Она всегда была такая тихая, да печальная и не нашла, видимо, радостей. Ах! Я так любил ее…

— И люби, а жалеть нечего, когда сердце ее понадобилось Богу, а радости душевные она в монастыре обрела, там только и есть надежное нам пристанище, — пани вздохнула и, взглянув набожно на образ Пресвятой Богородицы, висевший у ее изголовья, погрузилась в какое-то раздумье. Мазепа тоже замолчал, подавленный грустным настроением.

— Во всем Бог! — промолвила как-то торжественно после долгого молчания пани. — Вот и мне он послал радость, а вместе с ней и силы. Я вот задумала встать сегодня и хоть перейти до «креселка», а от креселка к столу и с тобою, любым, сидя вот за тем столом, потрапезовать. Меня, очевидно, «грызота» и держала в постели, невозможность отомстить врагу терзала мое сердце, а теперь, когда я увидела тебя живым и здоровым, когда хоть узнала, что ты стал на хорошей дороге и что завтра же ты приведешь мне связанным этого Фальбовского, то сердце мое успокоилось, а душа взыграла, и я сразу почувствовала силы… Кликни, голубе, ко мне мою черничку, пусть она меня опорядит.

Пани действительно обедала уже со своим сыном за столом в соседнем покое, куда она дошла при помощи сына и чернички. Прислуживал за столом сам Вицент, он никому не уступил этой чести и принес еще для радостного дня особенного старого меду, еще прадедовского, тайны хранения которого никому не доверял. Больная отведала тоже «столетнего старца» и словно воскресла: глаза ее заискрились огнем, бледные щеки вспыхнули, в речах закипели энергия и сила. Начала она расспрашивать сына о всех подробностях его жизни со времени последней разлуки. Мазепа охотно передавал ей пережитые им впечатления, хотя не все, а про своих спасителей в заброшенном хуторе, среди диких степей, распространялся он с особым усердием. Он не пожалел ни красок, ни теплоты для описания доблестей, радушия, гостеприимства, милосердия и отцовской любви старого Сыча, а особенно ангельской доброты, дивного сердца, природного ума и чарующей красоты его внучки, несравненной Галины. Мазепа рассчитывал, что рассказ его о необыкновенном казачьем заслуженном семействе, — последнее обстоятельство он старательно подчеркнул, — умилит до слез мать, она пожелает увидеть, обнять поскорей благодетелей, спасших ее сына, но в расчете он обманулся. Мать, действительно, была растрогана его рассказом, но спасение от смерти отнесла к милосердию Божию, которое избрало простых людей исполнителями Его воли, так что Галина и Сыч были только слепыми орудиями святых предначертаний; но во всяком случае, по ее мнению, и они заслуживали большой награды.

— У нас при Трилисах есть отдаленный поселок, большой хутор со всеми удобствами, — заключила пани Мазепина, — так я его и «фундую» навеки этой семье.

— Да, — тихо промолвил, замявшись, Мазепа, — пока… конечно… им там, в дикой степи… одним с калеками лишь… очень опасно, татары и всякий лихой человек.

Несмотря на пуховые перины и мягкие подушки, Мазепа, взволнованный впечатлениями дня, не мог уснуть почти всю ночь. И этот «наезд», сопровождаемый опасностями, которых он хоть и не боялся, но не ожидал, и состояние здоровья боготворимой им матери, и ее гордое, неподатливое отношение к этой дорогой его сердцу семье, и проснувшаяся с новой остротой тоска по Галине, — все это не давало успокоения его нервам и отгоняло от очей сон.

На рассвете разбудил его в первой дреме Вицент. Все было готово к отъезду; сто всадников, хорошо вооруженных, с двумя хоругвями, уже гарцевали на породистых лошадях. Мазепа пошел к матери; она уже сидела, одетая, в кресле.

— Ну, с Богом, мой сыне, мой сокол, — приветствовала она его радостно, — сподобила меня Пречистая дождаться этой минуты. Сестра Ликерия, — обратилась она к сидевшей в углу черничке, — сними-ка ладанку, что висит на ризе угодника Николая.

Черничка исполнила безмолвно волю своей патронессы.

— Пусть мощи святого угодника, зашитые в этой ладанке, хранят тебя от всяких бед и напастей, — сказала она торжественно и, осенив снятыми реликвиями наклоненную голову сына, надела их ему на шею.

— А теперь спеши, чтоб не опередила тебя «чутка». Ну, с Богом, со Христом! — перекрестила она его еще раз.

Мазепа с чувством поцеловал благословившую его руку и бодро вышел из покоя, промолвивши:

— Будьте покойны, мамо, — сын ваш исполнит свой долг.

Весь этот день пани Мазепина провела бодро и в особенном возбуждении, поднявшем ее жизненные силы. Поддерживаемая черничкой, она хотя тихо, но переходила и в другой покой, и в светлицу, призывала к себе несколько раз Вицента и расспрашивала, хорошо ли он спорядил команду. Старый слуга передавал обо всем с восторгом, хвалил свою распорядительность и хвастал, что он сам собственноручно спорядил две небольшие пушки и отправил их на всякий случай с отрядом.

Так прошел день. Ночь провела пани в молитве. Но на следующий день, несмотря на свой железный характер, начала волноваться, и чем дальше шло время, тем больше ее одолевала тревога. Она велела пяти всадникам разъехаться по дороге мили на три вперед, в полумильном расстоянии один от другого, и передавать один через другого известия, летя сломя голову. Теперь она ежеминутно гоняла и Вицента, и черничку к сторожевой башне спросить «вартового», не видно ли верхового гонца. Наконец, в сумерки уже только ей дали знать, что отряд с вельможным паном ротмистром благополучно возвращается назад. Не было границ восторгу матери, но вместе с тем и нетерпению ее не было границ; она распорядилась осветить парадно весь замок, велела перенесть в переднюю свое кресло и, дотащившись с трудом до него, уселась и начала ждать с необычайно жгучим волнением своего сына. Наконец завизжал подъемный мост, заскрипела брама, послышался топот коней, а через минуту и торопливые шаги ее сына.

— Где Фальбовский? — остановила она его хриплым голосом, — вели сейчас, же привести его ко мне.

— Фальбовского нет, — ответил с отчаянным жестом Мазепа.

— Как нет? Где же этот злодей?

— Прослышали уже все мосцивые, что Дорошенко на них поднимается, и удрали заблаговременно.

— Трус! — вскрикнула с презрением мать, — но что же ты сделал?

— Сжег весь двор, а поселянам отдал на поживу токи его, скирды, амбары и все добро.

— Это ты хорошо сделал… но враг… враг смеется на воле, — стиснула она кулаки.

— Клянусь клинком этой сабли, — обнажил ее побледневший от внутренней боли Мазепа, — что найду его где бы то ни было, и смою его кровью позор!

— Аминь! — произнесла сурово взволнованная благородным негодованием мать и, протянув сыну руку, поцеловала его в наклоненную голову.

После этого эпизода, взволновавшего было тихую гладь Мазепинского стоячего «плеса», жизнь в замке вошла снова в свою колею. Пани Мазепина дня через два начала быстро поправляться: ее крепкая натура, не получая больше разрушительных раздражений, вошла в свою силу и подняла на ноги владетельницу замка. Мазепа тоже успокоился, занявшись усердно обновлением и вооружением укреплений.

Виделся он с матерью хотя и часто, но беседы их были коротки, так как присмотр и указания в работах отрывали его постоянно. Впрочем, и в этих кратковременных беседах с матерью высказывалось ярко величие ее духа, исполненного и суровой строгости в политических и религиозных вопросах, и глубокой привязанности к своей родине, и нежной, но вместе с тем и гордой любви к сыну; она возлагала на него великие обязанности и окрыляла надеждами его отвагу. Мазепа всегда любил и уважал свою мать, но теперь она возбуждала в нем какое-то благоговейное чувство, и каждое слово ее падало ему на сердце огненной каплей, оставлявшей в нем неизгладимый след.