Молодость Мазепы

Вицент прошел на цыпочках в другой покой, а Мазепа остановился у стола; послышался ему еще легкий скрип следующей двери и потом все смолкло…

Охватившая тишина погрузила его снова в какое-то элегическое настроение, словно отлетели от него в это мгновение все тревоги волнующейся там, где-то далеко, жизни и заменились сладким дыханием покоя и сна; даже мысли его ни на чем не фиксировались, а поплыли лениво — от Фроловского монастыря к аллеям тенистого сада, от аллей к темной светлице с таким именно запахом, а потом вдруг перенеслись молнией в степь, в небольшую хату, полутемную, пахнувшую любистком и мятою… Тишина и блаженное, полусознательное состояние, бесшумные тени… наклоненная головка дивного ангела с чарующим, как мечта, взором, — и Мазепа почувствовал легкий укор, сжавший его сердце до боли…

Вдруг в третьей комнате послышался легкий крик, суетливый говор, и через минуту появился в дверях Вицент и, распахнув их, произнес торжественно:

— Пожалуйте!

Мазепа вошел в совершенно светлую комнату, названную «середньою»; сквозные окна ее выходили с одной стороны на открытую поляну сада, а с другой — во двор; широко врывались в них справа солнечные лучи и ложились сверкающими пятнами на полу… У стен ее был прилажен сплошной широкий диван, вдоль него симметрично стояли маленькие, низенькие столики, вроде табуреток. Мазепа прошел эту «середню» торопливо на цыпочках и вошел в следующую комнату, из которой доносился радостный шепот молитвы.

Со света здесь показалось ему совершенно темно, и он остановился на минуту у дверей, чтобы присмотреться, где стояла дубовая, широкая, с высокими спинками кровать его матери.

— Сюда, ко мне, «дытына» моя родная! — понесся ему навстречу довольно громкий, взволнованный голос.

— Мамо, «ненько» моя! — вскрикнул порывисто Мазепа и, бросившись на колени перед кроватью, стал осыпать поцелуями руки матери.

— Ко мне, сюда… дай твою умную и буйную голову, вот так, поцелуемся, дорогой мой, любимый, — ласкала она его и обнимала, — уж такая радость, такая!.. Владычице, прибежище всех скорбящих! Ты укрыла покровом Своим моего единого сына и я отдам на служение Тебе свое сердце!.. Сестра Ликерия, — обратилась она к стоявшей у кровати монахине, — отдерни хоть немного «фиранку», дай мне разглядеть моего сокола, да и оставь нас…

XXXI

Монахиня исполнила приказание ее мосци и вышла бесшумно из спальни. Свет ворвался в окно через синий «серпанок», натянутый на раму, и лег каким-то голубоватым оттенком везде. При таком освещении лицо матери показалось Мазепе особенно бледным, безжизненным и страшно против прежнего исхудавшим, но не постаревшим: глаза ее и теперь сверкали огнем и энергией, а в голосе, тоне и жестах сказывалась и сила характера, и какое-то покоряющее величие.

— Нет, не изменился, такой же хороший, такой же «красунчык» мой ненаглядный, Ивашко мой любый, — заговорила растроганным голосом больная, рассматривая пристально своего давно невиданного сына. — Только вот меж бровей появились морщины, да глаза стали задумчивыми, утратили прежнюю веселость… Ох, натерпелось уже видно мое порожденье напасти, испробовало годя… — И она поцеловала снова в голову сына.

— Эх, не бережешь ты себя, а дратуешь все из-за «прымхы» свою долю. Вот видишь ли, твое несчастье, этот «непоквитованный» еще «гвалт», — свалило меня… видно, дряхлеть уже стала… а потому до сих пор и не в силах отомстить врагу… это страшная мука, она-то меня и держит в постели…

— Мамо, голубочка, как я вас люблю! — заговорил взволнованный, растроганный Мазепа, прижимая к губам костлявые руки матери. — Вы мне и разум, и сердце, и гонор! Простите, что из-за меня так долго страдали… Но, клянусь, — я защитником был оскорбленной… а не… не… оскорбителем… Я честно, по-шляхетски предложил скрестить сабли… Но он, негодяй устроил засаду… и меня…

— Довольно, мне не нужны подробности… Ты поступил по-шляхетски, а он по-разбойничьи, рассчитывая, что русский род не найдет ни суда, ни расправы…

— О, нет! Он от меня не скроется нигде! Я посчитаюсь с ним, я затравлю его псами…

— Так, так, дитя мое! В тебе моя кровь!.. И твое слово уже мне прибавило силы… — У больной появился действительно на щеках слабый румянец. — А знаешь что? Ведь этот изверг, этот кат здесь, недалеко…

— Не может быть?

— Да, он вскоре после своего «пекельного вчынка» переехал в Ружин, миль пять отсюда, не больше, и преблагополучно там пребывает… О, эта мысль, что враг так близко, что он смеется над родом Мазеп, не дает мне покоя, жжет огнем меня всю… А проклятая болезнь приковывает меня к постели и не пускает посчитаться с обидчиком моего сына, моей фамилии… О, эта мысль истерзала меня…

Мазепа вскочил, как раненый лев.

— Так враг мой здесь? — прошипел он, побагровев и сжав кулаки. — Ну, посмотрим, как-то теперь отвертишься ты, дьявол, от «поквитования»…

— Только ты еще не вздумай с ним в гонор играть! — заметила строго пани Мазепина. — С разбойником нужно поступать по-разбойничьи. Устрой «наезд»… и баста! Они думают, что только польской шляхте дозволительны «наезды», а русская шляхта бесправна… Нет, годи! И мы потрошить вас, королят, станем! С тобой приехало хоть сколько-нибудь казаков?

— С полсотни.

— «Досконале»! Вицент и у меня наберет столько же… хотя народ и отвык немного от сабли, да с твоими молодцами пойдет рука об руку, а с сотней ты камня на камне не оставишь и его, пса, вытащишь, да и потешимся уж мы над врагом!

— Вы правы, мамо… каждое слово ваше — истина! Да, «наезд, наезд» и расправа, — возбуждался больше и больше Мазепа, потирая руки и шагая из угла в угол по спальне. — О, фортуна ко мне благосклонна, и мы воспользуемся ее лаской.

— Завтра же. Нужно напасть врасплох. Он считает, конечно, тебя мертвым, а меня ничтожной безопасной вдовой… и никаких мер, вероятно, не принял… А ты налети молнией и разразись над ним громом!

— Завтра? — остановился несколько пораженный Мазепа.

— Да, завтра: раньше нельзя будет собрать команды и коней; но Вицент и Лобода мне все это за ночь уладят.

— Ну, что ж, хоть и завтра.

— Да, сегодня и твои отдохнут, подживятся, я уже распорядилась, а утром рано с Божьей помощью… Ну, вот я теперь и покойна, и силы прибавилось, даже присяду, поправь только мне подушки.

Мазепа бросился к кровати и, усадив больную, подложил ей под спину несколько подушек.

— Хорошо, спасибо! — кивнула любовно головой вельможная пани. — Так-то я скоро и вставать начну, а если привезешь и поставишь перед мои очи этого шельму, Фальбовского, то и сейчас схвачусь надавать ему пощечин. Ну, значит с ним дело покончено, позор, лежащий на роде Мазеп, будет смыт… А теперь, когда я успокоилась, возьми ты кресло и сядь против меня, вот здесь, да поведай мне, где ты теперь, при каком деле, и что думаешь вообще предпринять?

Мазепа придвинул стоявшее в углу кресло к кровати и сел молча, будучи бессильным побороть сразу охватившее его волнение и взять себя в руки.

— Где ты теперь? — спросила снова, после небольшого молчания, пани Мазепина.

— У гетмана Дорошенко.

— Дорошенко? Слыхала, слыхала: он из славного казачьего роду… только теперь этих гетманов расплодилось, словно жаб после дождя, — то там прослышишь, то там, — и один на другого идут, — тот татар за собой тащит, а тот ляхов… Смута одна, да безладье! Эх, не поведет это к добру нашу бедную неньку-вдовицу! — Как умер батько Богдан, так и пошло все «шкереберть»! Вот большую половину нас отдали на растерзанье ляхам… Разорвали нас надвое!..

— А вот, мамо, Дорошенко Петр и задумал «злучыть» обе половины Украины в одно целое.

— Да помогут ему силы небесные! Это первое благо, которого должен добиваться всякий честный сын своей отчизны. Да, и мы можем так же крикнуть, как крикнула одна мать на суде Соломона, — отдайте кому хотите дитя мое, только не рубите его пополам.

— Словно угадали вы, мамо, думки гетмана.

— Так служи ж ему, сыне мой, верой и правдой.