Юрий II Всеволодович

Толмач отхлебнул и возвел глаза горе, как бы припоминая, чем таким они занимаются.

— Татары делают войлок и покрывают им юрты. Мужчины делают луки и стрелы, стремена и уздечки, строят повозки, объезжают лошадей и доят кобылиц, делают кумыс, шьют мешки для его хранения, сторожат и навьючивают верблюдов. Кожи они выделывают при помощи кислого молока. Женщины у нас обязаны править повозками, ставить юрты и снимать их, доить коров, делать масло и кислое молоко, приготовлять шкуры и сшивать их ниткой из жил. Они шьют также сандалии, башмаки и другое.

— Веруете ли вы в Бога?

— Да. Его зовут Начигай. Он бережет наших сынов и скот. Его делают из войлока и сукна и жену его тако же. Держат их в жилищах, питают хорошо и просят обо всем, что надобно. А еще духи предков из войлока и шелковых тканей, им тоже дают есть, пить и угощают сердцем зверя. Все предки Чингисхана тоже боги.

— Вы признаете, что у человека есть душа? — прищурился владыка.

— Даже две или три. Материнская душа плоти и отцовская душа кости. Она в чреслах помещается. Разрубить кость чресельную — убить душу. Грешники и убитые по злу делаются духами, приносящими несчастья.

— Откуда вы это знаете?

— Отец и мать передают нам.

— Кто же ваши предки?

— Серый бык и каурая лань.

Владыка не позволил себе ни малейшего намека на улыбку.

— А откуда вы происходите? Где ваша родина?

— Мы не называем себя татарами. У нас семьсот двадцать покоренных племен. Но мы, родившиеся на берегах Онона и Керулена, главные среди всех.

Владыка порылся в памяти, но ничего не вспомнил.

— А где это?

— Далеко! — неопределенно махнул рукой толмач.

— Вы богаты?

Толмач вдруг засмеялся, впервые поглядев в глаза епископу.

— Чему ты смеешься?

— Твоему вопросу. Мы никогда не поймем друг друга.

— Почему?

— Мы по-другому видим мир, чем вы. Следовательно, мы живем в другом мире.

— Зачем же вы завоевываете наш?

— По велению Неба. Наше могущество предопределено Вечным Голубым Небом. Высшее наслаждение, сказал Чингисхан, состоит в победе: покорить врагов, отнять их имущество, отнять их коней, жен и дочерей, заставить рыдать любящих их. Десять лет назад Чингисхан ушел от нас, с ним пошли сорок красивейших дев, вослед за его душой, подобной крылу отлетающей птицы. Он — наше божество. Но он любил мудрецов и отшельников тех племен, которые покорял. Поэтому я и говорю с тобою так прямо, так открыто, так пространно. Он знал, что люди верят в разных богов, и не запрещал этого.

Владыка Кирилл понял, что нет надежды ни на единую живую искру истины в таковой беседе. Правда, некоторая часть истины уяснилась, и состояла она в том, что толмач сей мыслит иначе, чем мыслил бы человек его судьбы и положения- Он не тот, за кого выдает себя. Душа его студеная и неверная. Сам он незнаемый и немилостивый.

— Вечное Голубое Небо мы называем Тенгри, — сообщил толмач, уже как бы любуясь, сколь много глубоких и важных знаний доверил он обмороженному русскому попу со светлыми проницающими глазами. — Мы знаем также очистительную силу огня, — продолжил он, — вы зажигаете свечи перед своими богами, значит, вам тоже доступно это понимание?

Владыке было равно отвратно возражать или объяснять что-либо. Поэтому он промолчал.

— Наши грамоты начинаются словами: Силою Вечного Неба повелеваем… Теперь уяснил, отчего так? Оно — источник жизни, вечный и правосудный правитель мира. Огонь же очищает не только от болезней, но от дурных мыслей и злых намерений. Вот причина нашей неуязвимости, спокойствия и сплоченности.

— Какова цель вашего существования, ваше назначение? — спросил владыка, чтобы прервать это грубое похвальство.

— Наше призвание — покорить весь мир, все земли, — был краткий и уверенный ответ.

Кирилл очень холодно усмехнулся.

— Теперь ты смеешься, — сразу заметил толмач. — Я говорил, мы не поймем друг друга.

— Ну, почему все-таки? Вроде оба мы неглупы… хотя и существуем в разных мирах.

— Потому что мы — высший народ. Вам недоступна наша преданность, наше отношение к жизни и смерти, к другим народам. Наконец, у вас не было такого вождя, как Чингисхан. Вы — неплохие воины, били хазар, половцев и даже ходили на Царьград, но такого, как Чингисхан, у вас нет и не будет.

— Мы когда-то почитали бога Сварога, чье имя тоже означает голубое небо, и его детей Сварожичей: Перуна, Велеса, они тоже идолы, как у вас, только их делали из дерева.

— Оказывается, есть кое-что похожее! — снисходительно заметил толмач. — Но Чингисхана, человека такой мощи, ума и величия, у вас даже и не может быть.

— Но у нас был князь Владимир, при котором крестилась Русь во Христа. Этот князь не устрашением прославлен, но милостив к нищим, сиротам и вдовам.

В этом месте толмач засмеялся и с любопытством поглядел на Кирилла: может, русские таким образом шутят?

— Он защитник слабых и помощник угнетенным, — продолжал владыка, не смущенный весельем татарина. — Мы не знаем смертной казни и пыток. Мы так любили князя Владимира, что прозвали его Красным Солнышком. Мы украсили свою землю храмами, возделанными полями. Вы оставляете после себя пепелища, разор и горе!

— Как нету смертной казни? — прервал Бей-Ким. — А кто зелье растворит на убитие человеку? Его разве не смертью карают?

— Этот закон есть, да. Но он не применяется. У нас нет отравителей.

— Чего ж тогда пишете?

— А ты много о нас знаешь, — заметил Кирилл. — Кто ты?

— Благоразумец с мудростию, приличествующей мужчине… Ты живописуешь мне ваш образец совершенства, — зевнул, может быть притворно, толмач. — Но чем доски, на которые вы молитесь, лучше идолов, которых свергли?

— Мерзко Богу такое окаянное дело, как идоловерие! — воскликнул епископ.

— Откуда знаешь? — лениво спросил татарин. Он поддерживал разговор, только чтоб время шло.

— Негоже то, что верою принято, дерзкими исследовать испытаниями. Господь во благе создал человека, но, видя его злобою привлеченным и оскверненным, дал нам святого Своего лица образ. Так на иконы преславное смотрение очам нашим дано. На иконе написание Христово мысленное, а не воображенное, на само чело Божие возметаем мы очи.

— Ты знаешь, среди татар тоже есть христиане. Только они зовут себя несториане, иоанниты, ариане.

— Это уклонившиеся от истины еретики! — с сердцем воскликнул владыка.

Толмач засмеялся:

— А вы одни знаете истину, да? Мы хоть допускаем, что истин много. Единый Бог является в разных вероисповеданиях разным народам, кто как может воспринять. Зачем горячишь мысль и голос? Пусть всяк верует по-своему.

— Истина одна. Истина во Христе, — твердо сказал владыка, заблестев глазами. — Любовь наша ничем поколеблена быть не может.

— Ты называешь любовью веру вашу?

— Именно. В ней главное — любовь.

— К кому?

— К Богу. К ближнему. И все, что из этой любови проистекает: терпение, милосердие, справедливость.

— Это вероисповедание рабов, — с превосходством сказал татарин.

— Христос — высшая свобода. Он смертию искупил грехи наши прошлые и будущие и открыл нам высшие степени свободы духа. Потому зовем Его Искупителем.

— Грех!.. Что такое грех? — поморщился татарин. — Тут можно мыслить и спорить бесконечно. Что одному грехом кажется, другому ничего не кажется, и он спокоен. Ты говоришь, истина одна, что Христос — Сын. Ну а Бог Отец, Вседержитель, Дух Святой, Троица, которой вы поклоняетесь?

— Единосущна! И живоначальна! — отрезал владыка.

— А наших царевичей тоже учат Евангелию, — сообщил толмач.

— Зачем? — изумился епископ, не подозревая, что ему самому когда-то предстоит крестить одного из этих царевичей, который даже станет русским святым, основателем монастыря в родной Кириллу Ростовской епархии.

— Н-ну, на всякий случай, — уклонился татарин. — Пусть знают. Не помешает. Ведь все христиане преклонятся перед нами.

— Никогда! — вспыхнул иерарх.