Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Антонио продолжал смотреть на него.

— Столько, сколько мы заработаем на перепродаже, — ответил ему Антонио, блестя глазами.

— Как это «на перепродаже»? — не понял Бернардо Фелипе.

— На перепродаже оливкового масла и вина, которые я купил на двенадцать тысяч, вырученных от арендной платы, — ответил Антонио Раймундо своему другу.

Тогда Бернардо отвернулся от Антонио и заговорил, стоя к нему спиной.

— Ты хочешь сказать, что потратил двенадцать тысяч песо на масло и вино?.. Да ты с ума спятил! — крикнул он, вознося руки к небу или словно собираясь схватиться за голову, чего он, впрочем, так и не сделал, возможно, из боязни помять парик.

Тогда Антонио счел нужным выдержать горестную паузу, дабы дать Бернардо возможность полностью излить свой гнев.

— И ты, несчастный, доставил их морем? Будто нет бурь и английских пиратов! Ты что, совсем обезумел, подлец? Так вот что ты сделал с моими деньгами! Ты просто умалишенный, изволь вернуть мне все как можно быстрее!

Гнев Бернардо все нарастал. С каждым мигом крики его становились все громче, а оскорбления разили все страшнее. Бранные слова и вопли сменяли друг друга, и непохоже было, что его раздражение хоть немного смягчится, так что Антонио не нашел лучшего способа остановить гнев друга, кроме как поднести руку к его мошонке, намеренно сжав ее со всей горячностью и совершенно не подумав, что Бернардо может ответить так, как он ответил: то есть молниеносно сделать то же самое; очень скоро оба скорчились в три погибели, при этом правая рука каждого из них сжимала мошонку другого, а левая рука — запястье правой руки другого в надежде ослабить таким образом взаимное сжатие, от которого оба так страдали, ибо слишком уж неумеренно сдавливали они столь чувствительное мужское место.

— Мы ведь не будем причинять друг другу слишком большой боли, правда? — осмелился пробормотать Антонио едва раскрытым ртом, страстно жаждавшим прорваться длинным, сдавленным стенанием.

— Так ты вернешь мне мои деньги, болван? — процедил в ответ сквозь зубы Бернардо, тоже не слишком открывая рот.

Оба юноши твердо сохраняли свою смешную стойку, их взгляд пылал, а руки не ослабляли болезненной хватки, которая, по крайней мере в те мгновения, казалась могучим, неопровержимым аргументом; наконец Антонио ответил, испуская стон и сжимая зубы:

— Я верну их тебе с лихвой, но сначала мне нужно продать товар.

Бернардо тут же прикинул все в уме, но итог не слишком его обрадовал; он бы предпочел располагать двенадцатью тысячами песо звонкой монетой, нежели надеяться на какую-то прибыль, которая казалась ему весьма призрачной, а, кроме того, в случае его согласия подразумевала определенный нежелательный риск; поэтому он ответил, отметая всякие сомнения, хотя и совершая при этом мощное усилие, но вовсе не из-за отказа, а по причине мучившей его боли:

— Я хочу только свои деньги.

— Ты не прав, Бернардиньо, ты не прав, — ответил ему Антонио, не ослабляя хватку и испытывая даже определенную благодарность к другу: настолько он был уверен в выгодности вложения капитала.

— Ну ладно, скажешь мне это, когда захлебнешься в том количестве масла, которое тебе предстоит выпить, — изрек Бернардо.

— Или вина. Хочешь его попробовать? — ответил Антонио, все еще не разжимая руку.

— Пошел к черту, — заключил его верный друг и огорченный доверитель.

Тогда Антонио решился ослабить хватку.

— Тебе придется попробовать и вина, и масла, — сказал он другу, тут же пожалев о том, что разжал руку, почувствовав, что его причинное место по-прежнему сдавлено, и попытался вновь сжать пальцы.

— Что? — спросил Бернардо, яростно сжимая руку.

— Тебе придется…

— Так мне придется?

— Да, тебе придется, негодяй!

— Так мне придется… что?

— Получить обратно все свои деньги.

Тогда Бернардо с улыбкой разжал руку, понимая, что победил в своем упорстве.

— И пить мое вино, и жарить рыбу на моем масле, — заключил Антонио, продолжая настаивать и все еще храня в уголках губ гримасу боли и не осмеливаясь дотронуться до своего измученного члена.

И по сей день в доме Гимаран хранится огромный кувшин из-под масла, выставленный на всеобщее обозрение в саду, где он лежит, упершись в землю своим внушительным брюхом, наполненный водой или воздухом, лишенный смысла, масла или вина, и ни Антонио, ни кто-нибудь другой не может объяснить, с чего это вдруг Бернардо вздумалось использовать сосуд в качестве украшения, — очевидно, как напоминание после того, как он использовал его содержимое, подарок Антонио. Но, как бы то ни было, кувшин лежит там, и Антонио созерцает его глазами памяти, не испытывая никакой необходимости выходить на балкон дома, чтобы разглядеть его воочию, или самому отправиться к белому дому, дабы прикоснуться к глиняному сосуду, поглаживая его, как бы нежа самые сладкие воспоминания или самое любимое тело, ибо вопреки тому, что предполагал Бернардо Фелипе, продажа товара заняла не более двух недель.

Воспоминание об этом перенесло Антонио в счастливые времена. Известие о прибытии огромного количества масла и вина, продаваемого по ценам, которые опрокидывали весь тогдашний рынок, доставило многим немалое удовольствие, хотя немало было и таких, кто в тот год полностью лишился дохода, а некоторые даже полностью разорились. Отдавая себе отчет в возможной опасности, Антонио приложил усилия, чтобы смягчить ее, продав все, что было возможно, оптовикам за пределами Рибадео и постаравшись таким образом не слишком затрагивать чьи-либо интересы в своем непосредственном окружении; на этих людей он рассчитывал в будущем, а гордость их осталась бы уязвленной на всю оставшуюся жизнь. Однако ему не удалось в полной мере справиться с этим. И все же большинство жителей Рибадео воспользовались случаем закупить масло по ценам, о которых никто и мечтать не мог еще за несколько часов до прибытия чудесного фрегата. Благодаря этому Антонио Раймундо Ибаньес превратился в популярного человека, выдающегося коммерсанта, живое воплощение всех достоинств теории меркантилизма, которую он отстаивал с самого своего приезда из Оскоса и которую, несмотря на возмущение немалого числа частных лиц, решил применить на практике. Таким образом, все то, что он читал в книгах и что так восхвалял брат Венансио, получило свое самое простое, обычное и благодарное объяснение. С тех пор в Рибадео знали, что в городке появился новый влиятельный человек. Жители были ему благодарны, но немало было тех, кто возненавидел его.

Полученная прибыль позволила Антонио более чем удвоить вложенную сумму, вернуть двенадцать тысяч песо хозяину Гимарана, оставить себе столько же, щедро вознаградить капитана Пидре, сделать кое-кому подарки и в течение целой недели во всех кабачках бесплатно угощать вином жителей города. Он приглашал их выпить своего вина, того, что он привез из Кадиса, и оно веселило сердца людей.

В тот год он закончил строительство дома, неоклассического особняка, в котором он теперь жил в Рибадео, женился на Шосефе и почувствовал себя настоящим мужчиной, успешным и счастливым. Ему было двадцать пять лет. Шел 1774 год. Сейчас Антонио Раймундо было приятно вспоминать об этом, ему хотелось найти повод, который позволил бы ему вновь отправиться к Лусинде, чтобы поведать ей обо всем этом. Но ему в голову не пришло ничего подходящего. Он был убежден, что ей не очень интересно то, что он ей расскажет, но что она будет слушать его, не мигая, пребывая все еще в ошеломлении оттого, что такой важный господин пришел поведать ей о своих делах. К тому же он понимал, что ищет единственно удовольствия, которое испытываешь, вслух предаваясь воспоминаниям, когда на тебя смотрят прекрасные, удивленные глаза и ты, зная, что твоим словам внемлют, ласкаешь юное тело, которое готово отдаться и настойчиво призывает тебя к себе вкрадчивыми, сладострастными и обольстительными движениями. Однако он не смог придумать причины, чтобы позвать ее к себе под предлогом отдать какое-нибудь распоряжение. В действительности же в каком-то уголке своей души, все еще терзаемой воспоминанием о недавних событиях в разрушенном Саргаделосе, он чувствовал, что ему никогда не следует встречаться с нею в доме, где проживают его супруга и все его дети.