Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Он остановился перед висевшим на стене портретом и попытался разглядеть в нем тот же взгляд, какой искал в картине, привезенной из Саргаделоса в Санталью; да, это взгляд, который он, несомненно, считал своим, но он по-прежнему не обнаружил в нем ничего, что внушало бы тревогу. Тогда он обратил внимание на то, что в доме было больше его портретов, чем он предполагал ранее, но это не только не обеспокоило его, но даже показалось ему приятным. Теперь он мог пытаться найти самого себя во многих изображениях, представавших его взору. Он стал обходить их один за другим, пока не убедился, что наиболее соответствующим его собственному взгляду, с которым он постоянно сталкивался в зеркалах, являлся тот, что запечатлен на полотне маэстро Фуэндетодоса [78]. Но он был совсем не жестким. Этот взгляд казался Ибаньесу проницательным и изучающим, умным и трезвым, даже ясным, если он имел право высказать свое собственное, несомненно благоприятное суждение. Затем он продолжил исследовать взгляд, что отражали другие картины, и нашел его непохожим, безжизненным, несчастным, словно у подбитой птицы, вялым, — словом, не обнаружил ничего, что позволило бы ему соотнести хотя бы один из этих взглядов с тем излучением света, которое, согласно всеобщему мнению, исходило из его глаз.

Прибытие судна в Рибадео вызвало обычное любопытство, не большее и не меньшее, чем всегда; а это значит, что встретить его пришло много народу. Люди спускались к пристани, выказывая в одних случаях безразличие, в других любопытство, по большей же части просто ожидание.

Когда праздные жители, коих немало было в этом городке с населением около десяти тысяч, заметили, что корабль совершенно неожиданным образом сменил галс [79], направляясь в устье лимана, то при виде столь прекрасного зрелища разразились аплодисментами. В это время фрегат был взят на буксир двумя лодками, которые тянули его, помогая менять галс, подставляя нос ветру.

Маневр был начат несколько ранее, и, хотя это выглядело не совсем кстати, капитан вдруг полностью изменил курс пред удивленным взором людей. И тут совершенно неожиданно резкий ветер налетел сильным порывом, которого никто не ожидал, и осложнил первоначальный маневр, сделав его совершенно неосуществимым, так что лишь благодаря мастерству Пидре удалось противостоять ветру, избежав катастрофы: капитан заменил маневр, казавшийся всем наиболее целесообразным, на другой, достаточно необычный, изумивший всех присутствовавших и вызвавший невольные аплодисменты, когда сам ветер необычайно плавно стал подталкивать к пристани судно, решившееся на столь удивительный маневр, в то время как в лодках продолжали налегать на весла, а канат установленной на берегу лебедки повис на случай возможной неприятности.

Когда корабль пришвартуется, портовые подъемные краны помогут разгрузить хрупкий груз, находящийся на борту. Огромные амфоры с вином и оливковым маслом уцелели. Если бы не Пидре и его мастерство, то несчастье, которого удалось счастливо избежать на протяжении всего плавания, случилось бы при выполнении этого маневра.

Когда аплодисменты затихли, люди пустились в привычные рассуждения: мог ли ветер сдуть эту деревянную махину, словно куриное перышко; не лучше ли было бы, если бы одна из лодок носом, подобно барану, толкала фрегат в корму, поскольку таким образом можно было бы сэкономить на аренде лебедки; и было ли достаточно одного троса, прикрепленного к причальной тумбе, который подтягивал приводимый в движение несколькими моряками бортовой кабестан [80], скрипевший, словно мокрая ось повозки. А между тем капитан Пидре, стоя под кормовым навесом, внимательно следил за исполнением своих приказаний, прикинув точную траекторию корабля, соотнеся с состоянием моря и ветра, с расстоянием до причала и количеством шлюпок, которые теперь гребли назад во всю силу весел, чтобы как можно быстрее завершить швартовку и воспрепятствовать тому, чтобы ослабление каната отдалило фрегат от пристани, сведя таким образом на нет весь этот опасный, но строго выверенный и счастливо завершенный маневр.

Когда корабль уже пришвартовался к причалу, люди на берегу стали громко переговариваться с матросами на борту под немного сердитым взглядом капитана, боявшегося, что последние могут не расслышать как следует команды, которые ему еще предстояло выкрикнуть, — впрочем, это уже не имело особого значения и, разумеется, не представляло опасности; поэтому он не слишком беспокоился и даже соизволил улыбнуться с довольным видом, понимая, что на него смотрят все собравшиеся на пристани. В этом мире он был богом, и если истинный Бог невидим, то Мануэля Пидре могли лицезреть все. Поэтому он довольствовался тем, что просто стал кричать громче, перекрывая шум голосов. А с берега, призывая его, кричали его сыновья. Заметив их, он помахал им рукой и вновь почувствовал себя счастливым.

Когда распространилось известие о содержимом трюма, все больше и больше людей стали стекаться взглянуть на огромные амфоры из серой глины, наполненные оливковым маслом, и на бочки с вином, а также вдохнуть аромат товаров, поступивших из Вест-Индии: какао и кофе, сахара и нескольких бочонков рома. Тут же поползли всякие разговоры, и, хотя Ибаньес постарался, чтобы все видели, как из старого здания таможни пришли проверить декларацию карго [81], нашлись те, кто пустил слух, будто половина груза уже была выгружена заранее, дабы провезти его контрабандой без уплаты пошлины.

Сойдя на берег, Антонио почувствовал, что беспокойство, владевшее им на протяжении всего пути, не только не отступило, но, как он ни пытался это отрицать, даже усилилось. Направляясь к дому Гимаран, он втягивал ноздрями воздух, дабы успокоиться и подавить прерывистое дыхание, которое изнуряло его. Он утешал себя, не желая признавать, что сильно обеспокоен, и относя раздражавшую его одышку на счет не столько душевного волнения, сколько быстрой ходьбы после долгих дней неподвижности на борту корабля. Но на самом деле он испытывал тревогу, опасаясь реакции Бернардо Фелипе, которую не смел даже представить себе; он предполагал, что тот все еще находится в Рибадео, ожидая приезда своего друга и двенадцати тысяч песо, которые нужны были ему, чтобы оплатить свою мадридскую покупку.

На данный момент удалось преодолеть одну из самых больших трудностей этой авантюры, состоявшую в транспортировке товара из Кадиса в Рибадео, и сердце Антонио прыгало от радости, когда он думал об этом, но в голове у него все бурлило. Совсем непросто было привезти такой груз, как этот, целое море масла и вина, преодолев тысячи миль и не испытав никаких неприятностей во время плавания, так что ни один бочонок не потек и ни один сосуд не был раздавлен из-за качки — так великодушно было к ним море, так далеко оставались суда, занимавшиеся каперством на службе у его британского величества. Но реакция Бернардо Фелипе могла оказаться совершенно иной.

Войдя в дом Гимаран, Антонио направился по коридору, где размещались заполненные раковинами витрины, в комнату, откуда можно было спуститься в часовню по ведущей вниз лестнице, у которой он столько раз пересчитывал ступеньки. Из этой самой комнаты, пройдя через другую, в которой было две стеклянные двери со ставнями, можно попасть на просторный балкон, где он еще раньше увидел Бернардо, созерцавшего море и махавшего ему в знак приветствия рукой. Когда Антонио подошел к нему, друзья заключили друг друга в объятия.

— Ты привез деньги? — спросил его Бернардо, готовый услышать любой ответ.

Антонио еще не успел освободиться и, продолжая держать его за плечи, не отрывая глаз, ответил:

— Я привез больше.

Взгляд Бернардо заблестел, но потом словно заострился, сделавшись вопросительным.

— Насколько больше? — спросил он с надеждой.