Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

   — Вон как! И обиход царский в трактире, промеж пивных бочек и блевотины пьяной изучала, так что теперь дофинку французскую и ту в сомнение ввела! Уже одна несообразность эта князя задуматься заставит. Да и неизвестно ещё, что дитё запомнить могло.

   — К чему клонишь, папа?

   — К тому, что никаких документов новоприбылой Голицыну ли, кому другому ни под каким видом не давать. Пусть у тебя, матушка, в самом большом секрете хранятся. За фельдмаршалом наблюдение установить самое что ни на есть строжайшее. И секретное! Слышь, государыня матушка, секретное по части мыслей его самых сокровенных. Вещи также личные новоприбылой у ней отнять — пусть в одном платье остаётся. Вещи тоже убрать, чтоб никто не лазил, не любопытствовал.

   — Я о Шешковском думала...

   — Упаси тебя Господь, государыня! И что тебе на каждом углу кнутобоец этот снится? Ты сама рассуди: покуда дело до допроса с пристрастием не дошло, новоприбылая, если чего лишнего и знает, болтать не станет. Надежда у неё останется то ли с тобой, государыня, повидаться, то ли в выгодную минуту следователю выложить, если доверием его подарит. А после твоего кнутобойца человек всё разом выложит — терять ему уж покажется нечего. Вот если бы князь на доверие новоприбылую вызвал...

   — Так ты и насчёт крепости спорить станешь.

   — Да нет, крепость, может, и на пользу делу пойдёт. Только чем ты, матушка, дело-то кончать собираешься? Отпустить гостью на ссыльное житьё? За караулом, это уж как водится. Повесить вроде негоже. Женщина, да и вообще...

   — Со ссылкой забот много.

   — И то верно. А у тебя ещё целая свита — с ней разбираться надо.

   — Знаешь, папа, намёк такой от Орлова есть: что если бы её замуж за одного из свитских выдать да и прочь пустить.

   — Это чтобы вся Польша за ней сгоношилась? Хорош твой Орлов Алексей Григорьевич! Как есть мудрец.

   — Да по его мысли, за плохоньким шляхтичем никто не пойдёт.

   — Не пойдёт? Нет уж, матушка, тут лучше проб не делать — обожжёшься. А о конце новоприбылой ой как подумать следует.

Всемилостивейшая государыня!

Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий её лекарь отчаивается в её излечении и сказывает, что она, конечно, не долго переживёт. Хотя во всё время её содержания употребляется для неё строгость в присмотре, однако всегда производимо ей было изнурительное пропитание. Следовательно, если она умрёт, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради почитаю я за должность вашему императорскому величеству донести всеподданнейше, пребывая впрочем со всеглубочайшим респектом всемилостивейшая государыня, вашего императорского величества

всеподданнейший раб князь Александр Голицын.

Октября 26-го дня 1775 года. Санкт-Петербург.

Кажется, обошлось со свадьбой. Не ждала, что Павел так легко отречётся от супруги. Полагала в нём большую глубину чувств. Ошиблась. А может, и нет никакой глубины. Угрюмость характера одна. И чувство собственности. Андрей Шувалов на его собственность позарился — вот и взвился.

Нет, не так просто. Ни разу даже могилы великой княгини не посетил. Спросила — ответ короче некуда: не было такой в моей жизни. Вы навязали её мне. Только вы!

О девочке из вюртембергского семейства думала не первый год. Мать увезла её во Францию. Забавно получилось: лоск французский — нутро немецкое. Упорядоченное. К семейному укладу прилежащее. На великого князя, как на икону, с первого раза глядеть начала. Образ святой! Не заметил. Знакомились — еле кивнул. К алтарю повёл — ни разу не посмотрел. Голову воротит либо под ноги глядит.

Спросила: понравилась ли? Плечами пожал: выбора не было, значит, и толковать незачем. Объяснять начала, резоны свои представлять — отмахнулся: сделано дело, и на поди. Нетто собой не хороша? Нахмурился: глупа. А впрочем, для ночи сойти может. О Наталье иначе говорил. В глаза заглядывал. Спрашивал без конца.

Сказала перед сговором: эта от обета брачного не отступится. Глаза поднял волк волком: никого под рукой не окажется, так не отступится. Или детей легко рожать станет. Роджерсон сказал, за ней дело не станет. Так и рассмеялся: хороша телка, от такой богатого урожая ждать можно.

Роджерсону выговорила: чтоб так об особе из царской фамилии!

Меня же по плечу ударил, смехом зашёлся: и чего это вы все правды не любите? Надо проще жить, вещи своими именами называть. Уверен — не полюбит супруги великий князь. Плохая она ему поддержка и утеха. Зато тебе, государыня, спокойней, верно? Поди с таким поговори.

Анна Степановна успела сведать: ещё венчание не состоялось — стал наш великий князь по библиотекам и боскетам с Катей Нелидовой разговоры разговаривать. Доверенные люди послушали: о книгах все толкуют. Один раз великий князь на одиночество жаловаться стал. Катишь разговор перевела. Отпустит его, нет ли — время покажет. При моём дворе все умные собой нехороши — что Екатерина Романовна, что Катерина Ивановна. Зато норовисты. Нелидова тоже. Виду не подаёт, а начальница сказала, всегда на своём настоять сумеет.

Бог ты мой, ещё о них думать! Граф Бобринский из заграничной поездки вернулся. Как только ни куролесил! Сколько денег выкинул. Бецкой за него горой: молод — отшуметься должен. А коли должен, вот и бери на себя обузу. Поместить в Кадетский корпус со всеми на равных, а по праздникам Бецкому его к себе домой и брать. Сам не справится — Настасья поможет. Шуметь станет — всякую охоту к шалостям отобьёт. Орловы молчат, будто и не их дело.

Марья Саввишна причитать не причитает, а в уголках слезу смахивает: не бережёте себя, государыня. Нешто не одна у вас жизнь, о себе бы подумали.

Анна Степановна тоже не молчит — против папы крутит. Один раз, с досады, прямо выложила. Поопасились бы, государыня. Уж на что Орловы преданы вашему величеству были — избавились от них. Не одной ночью бессонной за расставание расплатились. А тут от Григория Александровича тем паче вовремя избавиться надобно. Мало что ли люди об амбициях потёмкинских говорят. Да и вам что за радость? Родили Лизавету, беременностью перемучились, и Бог с ним. Нешто это любовь у него-то? Так. Бугай здоровый свою нужду при случае и справляет.

Думала обидеться. Думала, а позже... Что там говорить: ему бы только земель побольше да дела поменьше. Когда расстаться решила, сам первый, словно почуял, заговорил. Мол, государыня матушка, одна ты у меня в жизни была, одной и останешься. Никто акромя тебя мне не нужен, что бы тебе в уши ни пели.

Уехал в южные степи. Румянцев поторопился двух молодцов своих представить. Анна Степановна на помощь кинулась. Так хвалила, так хвалила, что от одного любопытства... Опять завралась. Какое любопытство! Хорош Петруша Завадовский, и впрямь хорош — глаз не отвести. Да не в том дело. Как в глаза загляделся, словно затмение какое нашло: любит.

Себе не поверила. Да как не поверишь? На руки в первый же день поднял, перед собой на вытянутых руках держит — глаз отвести сам вроде не может. Держал-держал, сказала: да полно тебе, не легка ноша — поставь. Не легка, ответил? Такая-то ноша да не легка? Государыня, я бы вас как пушинку вдоль всех границ державы вашей неохватной пронёс, не пил, не ел, только бы вами любовался!

Поэт, как есть поэт. Иль рыцарь средневековый. А разобраться — какое уж там рыцарство! Корреспондентам своим старинным писать про него стала — сама удивилась. Родился в глухомани Черниговской, в деревеньке, что и названия не выговоришь. Семья — из старшин казачьих. Учиться в иезуитское училище в Орше отправили, оттуда в Киевскую духовную академию перебрался и сразу в канцелярию малороссийского генерал-губернатора пёрышком скрипеть засел. Очень Румянцеву по душе характером пришёлся: что собой хорош, что нравом покладист. На всё улыбкой отвечает. Голоса ни-ни не подымает. В ссоры ни с кем не вступает.