Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Я был в таком шоке, что сперва не знал, что ответить, а затем выдавил из себя, что не покупал ее в рабство. Эта девочка — свободна. Тогда матушка кликнула гостей и всех прочих:

— Господа, идите сюда! Посмотрите на этого мальчика! Он нарочно купил рабыню, чтоб отпустить ее на волю! — потом она наклонилась ко мне и объяснила: — По всем документам эта красавица — твоя невольница. До тех пор пока ты публично не объявишь о своей воле и не подпишешь ей вольную — она твоя рабыня и обязана исполнять любые твои прихоти.

— Эта девушка рождена свободной и ею останется. ОНА СВОБОДНА — ТАКОВА МОЯ ВОЛЯ. Что я должен подписывать?

Откуда-то сбоку мне подсунули листок бумаги, на котором я повторил свою волю и, объявляя свободу незнакомке, спросил у нее, как ее звать?

Она отвечала:

— Эгле, — только у нее вышло очень мягко и послышалось: — Елле.

Кто-то сказал, что "Елле" слишком на литовский манер, (латышский выговор "открытей"), и поэтому в вольной я записал, что отпускаю на волю "Ялю". Далее вольную надо было завизировать у начальства, а моим начальством вплоть до совершеннолетия была матушка. Она же подписывала и указы об освобождении из рабства.

С плохо скрытым волнением я подал ей бумагу, дабы она могла ознакомиться и согласиться, или отклонить мое прошение. Ялька, чуть подпрыгивая на одной ноге, стояла прильнув ко мне, как тонкая тростиночка на ветру и от испуга совсем перестала дышать.

Матушка молча прочла мое прошение, щелкнула пальцами, ей тут же подали перо и чернильницу и она одним росчерком подписала вольную. Потом она подняла голову и все мои страхи улетучились. Я увидал, что матушка счастлива. Счастлива тем, что освобождение произошло при таком стечении народа перед самым Лиго, когда в наше поместье стекаются латыши со всей Латвии и о моем поступке через неделю станет известно на хуторах. А я был счастлив, что у меня — такая хорошая матушка.

Тут она сделала вид, что впервые обратила внимание на дорогое платье, сбитые ноги и католический крест девочки и спросила:

— Тебя обидели мои люди? Почему ты здесь? Кто родители? Я запретила крепостить шляхту, почему мои приказы не исполняются?!

Тут Ялька опять горько расплакалась и объяснила, что она — не шляхетского рода, но ее отец был управляющим в одном крупном имении. Когда пришли солдаты, ее отпустили было вместе с прочими свободнорожденными девушками, но тут (в этом месте Ялька на минуту запнулась) один латышский унтер "нечаянно нащупал" на ее груди католический крест и попытался его снять. Прочие девушки быстро расстались со своими крестиками и им ничего не сделали, а Ялька, по ее словам, "по собственной глупости — стала мешкать" и унтер решил, что она — явная католичка и "пытался сделать то, что ваши солдаты делают с упорными католичками.

Тут Ялькин отец, услыхав шум и крики, вышел на двор, увидал, что происходит и выстрелил из своего мушкета. Пуля попала в голову унтера зачинщика всего этого дела и убила его наповал. А первый из солдат, который дотянулся, бросив Яльку, до своего штуцера — убил ее отца. Литовцы, надо сказать, всегда умели умереть с Честью…

На выстрелы прибежали офицеры и хозяин имения. Тут-то и выяснилось, что Ялька теперь осталась совсем одна — мать ее умерла Ялькиными родами и Ялькин отец растил ее бобылем. После этого возникла проблема: с одной стороны погибший унтер несомненно превысил свои полномочия, но сам он погиб и спросить с него не было никакой возможности. Ялькин же отец, в свою очередь, тоже был виновен в убийстве солдата, а этот проступок карался смертью, что и произошло. Но что теперь было делать Яльке? В разграбленном дочиста имении хлеба могло не хватить даже детям хозяина, чего уж там говорить про несчастную сироту.

Поэтому, ввиду особой Ялькиной красоты, было решено отправить ее на торги в матушкино поместье, дабы там она досталась кому-то из офицеров и таким образом — обеспечила свою будущность.

Матушка, пока слушала эту безыскусную историю, мрачнела лицом на глазах, а потом, вне себя от гнева, прямо-таки прохрипела:

— Господа, мы — маленькая страна. Мы — малый народ! Вы же множите наших врагов на глазах… Не хватало еще, чтоб литовцы ополчились на нас. Меллера и Бен Леви — ко мне! Из под земли достать!

Яльку отнесли в баню, где хорошенько отмыли от дорожной грязи, личный врач моей матушки перевязал Ялькины изувеченные ножки и… Я приказал постелить моей гостье на моей собственной кровати (я боялся, что наши лютеранские слуги могут надругаться над католичкою), а сам лег с ребятами на клеверном сеновале. (Там не было ромашки с полынью, вызывающих мою сенную болезнь.)

Вечером другого дня на сеновал пришел мой отец, который без лишних слов стащил меня со стога за ухо и повел домой. В моей комнате была расстелена вторая постель на узенькой оттоманке возле самой двери. На ней-то мне и приказали ночевать, если я не желаю спать с моей пленницей. (В Риге ходили страшные сплетни насчет содомских оргий Наследника Константина, и мои родители были рады появлению Яльки. По их мнению, мне уже было пора "показать себя мужиком". Мне было — двенадцать.)

Помню, как я всю ночь ворочался у себя на постели, не зная, что должны делать мальчики в таких ситуациях. Мои друзья советовали мне… сами знаете что, но я по сей день — мучаюсь из-за этого. Я знаю людей, которые делают это совсем не заботясь о последствиях, но матушка приучила меня к тому, что для женщины, а особенно — девушки, это все очень важно. Одного неверного раза довольно, чтобы поломать чью-то судьбу, и по сей день я испытываю известное беспокойство по сему поводу.

Многие смеются из-за того, — я с легкостью убивал, или приказывал убивать, а в такой ерунде всегда проявляю избыточную щепетильность и "лишаю маневра" моих сотрудников. Мое мнение на этот счет таково, — Смерть легка, и убить легко, но поломать Жизнь — это иное. Если мой человек совратил невинную девушку — будь сие в стране трижды наших врагов, он обязан жениться, или как-то обеспечить ее Честь и безбедную будущность. Или — лучше ему не показываться мне на глаза. Смерть — одно, Бесчестье — иное.

Это не касается любви за деньги. Если девица готова продать свои прелести, — здесь нет вопросов. Но если она готова на это по Любви, или ради спасения близких, — мой человек обязан жениться, или… "Многие знания таят много печалей". Ведь у меня не уволишься и не выйдешь в отставку. Специфика ремесла.

Ялька тоже не спала, но сидела на подушках, свернувшись калачиком, и всю ночь смотрела на меня. Под утро она тихонько позвала меня и сказала, что мне неудобно на узкой лежанке, а моя кровать достаточно широка для нас. Я очень смутился, но мне так хотелось оказаться поближе к этой красивой девочке, что я без дальнейших слов нырнул к ней под одеяло, а она вытянулась рядом со мной и застыла, как изваяние. Я, конечно же, не удержался от того, чтобы осторожненько не потрогать ее крохотные и твердые, как камешки, груди, но она так сжалась и съежилась, что я невольно отдернул руку, усовестился своего поступка, пожелал гостье "покойной ночи" и от пережитых волнений тут же уснул, как убитый.

Наутро я предложил ей вернуться в Литву и тысячу рублей "на обзаведение хозяйством". Бедная девочка снова расплакалась, обняла меня и на ломаном латышском спросила, как я это себе представляю. Она не уточняла деталей, но я и сам догадался, что юной девице с католическим крестиком дойти от нас до Литвы вещь — немыслимая. Участь полковой шлюхи в итоге такой прогулки станет лучшей судьбой.

Единственной защитой для литвинки в этих обстоятельствах могла быть только моя собственная спина, — так что я с чистым сердцем предложил девочке жить у меня на правах "сестры". А Ялька страшно обрадовалась и зацеловала меня.

Вечером же, когда наша компания вернулась после детских игр, нас всех послали в баню и ребята, сразу заподозрив истинное значение этого события, тут же стали меня подзуживать. В спальне же я встретил совершенно заплаканную Яльку, которая после недолгой словесной обработки, которой меня уже обучили в Колледже, постепенно призналась в том, что утром к ней приходила моя матушка и у них вышла жестокая ссора. Я до сих пор не уверен в том, что именно было сказано — обе рассказывали о сем совершенно противное.