Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Однажды мы как-то играли в нашем лесу. И тут на дорогу вышли солдаты. Много… Пехотный полк.

Их вели из столицы к литовской границе. Вели спешно — люди устали и страшно вымотались, но офицеры их подгоняли, — про нас меж русскими уже шла дурная слава.

Был жаркий день и лица солдат были черны от пота и соли, но все боялись уйти от дороги. Пару раз таких бедолаг разные шутники заводили в болота и там бросали на произвол судьбы. Узнав о таких проказах, матушка шибко серчала, но никогда не наказывала — она умела не перечить собственному народу.

При виде детей от колонны выделились офицеры. Они подъехали ближе и один из них, указав на рот, прохрипел:

— Тринкен… Вассер… Пить!

Мы переглянулись с ребятами. Сын моего Учителя Арьи бен Леви — (коего, как я предполагал, евреи послали шпионить за мной) Ефрем тихо сказал по-еврейски:

— Ты не латыш. У тебя хороша одежда для этого. А раз ты — немец, ты не можешь не понять его слов!

Озоль же прошипел по-латышски (он знал немецкий и выучился немного болтать на еврейском):

— Никто их не звал! Пусть убираются к черту в Россию, — там и пьют — сколько влезет!

Я помню тогда согласился с Ефремом, ибо моя еврейская сущность молила меня покориться, но губы сами вдруг шевельнулись:

— Piedodiet, es jus nesapratu…

Русские переглянулись. Кто-то из них неуверенно протянул:

— Может быть он — не немец? Местные латыши очень богаты…

Другой же с раздражением крикнул:

— Придуривается так же, как прочие! Что за страна, — идем целый день по болотам и ни одна сволочь капли воды…" — тут старший по званию, наверно, полковник (в ту пору я еще плохо знал знаки различий — особенно резервных полков) — прервал его сими словами:

— Нужно не так. Мейн кинд, ихь волле тринкен. Гебен Зи…

— Es jus nesapratu. Atvainojiet, bet man jaiet…

С этими словами я повернулся, чтобы идти. Тут самый горячий из русских спрыгнул с коня, схватил меня за плечо и резко повернул к себе, пытаясь ударить. Я, хоть и был одиннадцать лет, перехватил его руку и впился в него взглядом. Матушка учила меня, что если у меня меньше сил, надо заставить врага смотреть прямо в глаза — редко кто выдержит взгляд фон Шеллинга, не попав под фамильную Волю.

Пока мы так барахтались, из лесу вдруг вышли латышские егеря под командой Петерса-старшего — батюшки нашего Петера. Бывший кузнец, а теперь — дворянин играючи снял руку противника с моего плеча, чуток отряхнул мундирчик русского офицера (тот выглядел просто гномом рядом с медведем в егерском мундире с капитанскими знаками), чуть кивнул прочим пришельцам и с сильным латышским акцентом спросил:

— Што фам укотно?

Русские отвечали, что ищут колодец и гороподобный телохранитель моего отца на пальцах им объяснил, как добраться до конского водопоя. Если русские поняли, что это вода для людского питья, сие была уже их проблема. Нас же — детей, пока шло объяснение, егеря увели в спасительный лес и я уж не знаю, чем там все кончилось. Но по довольным ухмылкам спасителей, да более вольным речам мужиков, я понял, что с этой минуты для них я — латыш и ливонец.

Уважение латышей всерьез я ощутил через год. Год Третьего Раздела Речи Посполитой — год второго блицкрига латвийской армии — теперь уже над Литвой.

Лето стояло жаркое, на полях было выгнано множество новых, незнакомых крестьян — в конце мая 1795 года матушкины стрелки в течение одного светового дня овладели Литвой и здорово разграбили там католиков. Стоило мне вернуться из Колледжа, как мы поехали "поглазеть на девчонок". Там было на что посмотреть, — ко двору моей матушки вели лучших девушек, но и просили за них…

Был жаркий июньский день и я совершенно взмок, катаясь на лошади, а девушек гнали многие версты по раскаленной пыльной дороге и вид у них был самый жалкий. Матушка даже выстроила большую баню и пленниц нарочно мыли, а потом переодевали в новые наряды в народном стиле. А пока мыли, наши служанки успевали пощупать и рассмотреть товар получше.

Я сразу приметил Яльку. Одна из девчушек притомилась в дороге и сильно отстала. Я невольно обратил внимание на то, что рядом с нею ехало сразу двое охранников, которые грозили ей плетками, если она не поторопится — но в ход их не пускали. Из этого я сделал вывод, что охранники не хотят "портить шкурку", надеясь на особый барыш.

Девочка прихрамывала, чуть припадая на правую ногу — точно так, как это делала при походке моя матушка. Я указал хлыстом на эту группку и через мгновение мой отряд окружил отставших.

На вид девчонка была моей сверстницей. Всю дорогу из Литвы она проделала босиком и теперь мы видели причину ее хромоты. Ноги несчастной были черны от грязи и пыли, а правая — стерта в кровь. Для крестьянских девушек это весьма необычно. Деревенские нимфы привыкли ходить босиком и к шести-семи годам у них на ступнях образуется род панциря, которому уже не страшны никакие дороги. То, что эта несчастная умудрилась сбить себе ногу, говорило о ее происхождении из высоких сословий.

После избитых, израненных путем, ног шло платье из дорогого красного сукна, чуточку порванное на боку. За платьем шла рубашка — когда-то белая из дорогого тонкого полотна. Рубашка была сильно разодрана спереди, а правого рукава просто не было. Посреди разрыва виднелся золотой крестик на простеньком шнурочке.

Крестик был католическим и мне это очень понравилось: я сразу представил себе, как наши солдаты вошли в дом этой девочки, выгнали ее на улицу, затем кто-то из унтеров полез было ей за пазуху (известно за чем), нащупал ненавистный "польский" крест и пытался его сорвать. Девочка, видно, не дала своего креста в обиду, тогда… В отношении католиков было разрешено все, что угодно.

Выше рубашки начиналась белая шея с явственными почернелыми отпечатками чьих-то пальцев и характерными ссадинами. На шею ниспадали локоны грязных, спутанных волос темного цвета.

Темные волосы пленной девочки грязной копной закрывали ее лицо и Озоль (будучи "местным" и как бы хозяином, принимавшим "гостей"), не слезая с коня, кончиком хлыста поднял голову пленницы вверх, чтоб я мог лучше ее рассмотреть. У нее были прекрасные зеленые, покраснелые от слез, заплаканные глаза и я, увидав их, невольно отшатнулся — такая в них была ненависть.

Неведомая сила сбросила меня с седла моей лошади, заставила вынуть и размотать парадную куртку и набросить на плечи несчастной. Волна жалости и ярости на моих же людей ни с того, ни с сего вдруг захлестнула мне сердце и я, с трудом сдерживаясь, чтобы не накричать на ни в чем не повинных охранников, процедил сквозь зубы:

— Ефрем, деньги! Третий кошель.

Ефремка, который был в таких поездках моим казначеем (по "Neue Ordnung" немцам зазорно иметь дело с деньгами), тут же выдал увесистый кошелек с голландскими гульденами. Я на всякий случай лишний раз взвесил его на руке и, швыряя охранникам, спросил:

— Хватит ли вам, друзья мои?" — они тут же уехали.

Тогда я легко поднял девочку на руки (она и не весила почти ничего), вскочил при помощи друзей на кобылу и шепнул ей на ухо:

— Ты не плачь, теперь тебя никто здесь не тронет. Ты только не плачь… — а девочка вдруг прижалась ко мне всем телом, обхватила что есть силы руками за шею и заревела в три ручья. Да так горько, что я сам чуть не расплакался.

Больше мы уже не катались, а сразу вернулись к нам в поместье. И надо же было такому случиться, что именно в миг возвращения матушка вышла на двор встретить целую делегацию курляндских баронов, которые приехали поздравлять ее с моим днем рождения.

Матушка издали заметила нас, сразу извинилась перед гостями и пошла нас встречать. Я слез с лошади, поднял на руки мою возлюбленную (нога ее распухла и была в состоянии ужасном) и молча понес ее в мои комнаты. Тут матушка остановила нас и, видя мое настроение, весьма осторожно просила меня представить ей "мою новую пассию". Я не знал имени литовской девочки и признал это. Тогда матушка спросила меня, зачем я купил рабыню?