Последние Горбатовы

Князь любил и женское общество, даже был ценителем женской красоты и прелести. Но вообще всю свою жизнь он любовался женщиной только как красивой и интересной картиной, то есть на известном расстоянии…

Он был человек любезный, даже чересчур любезный. Из-за его утрированной любезности зачастую просто страдали его подчиненные. Он иной раз до такой степени любезничал, так рассыпался перед каким-нибудь своим молодым чиновником, что тому наконец становилось неловко и, если это было во время служебного доклада, то молодой человек начинал просто путаться, терялся и выходил от своего высшего начальника раздраженным, почти в уверенности, что тот над ним потешился и посмеялся этой изысканной и чрезмерной любезностью.

Многие, наконец, стали замечать, что чем любезнее князь, чем он крепче жмет руку, чем ниже раскланивается, тем меньше можно на него надеяться, тем вернее он не исполнит только что данного в самых решительных выражениях обещания. Князь очень любил обещать — это давало ему возможность, как он полагал, показаться приятным. Но, обещая, он сейчас же и забывал о словах своих. Подвинуть его к исполнению обещанного могли только особенно почитаемые им дамы да очень высокопоставленные лица…

У Марьи Александровны он иногда засиживался подолгу. У него было с нею так много общих воспоминаний — воспоминаний иного времени. А это «иное время», несмотря на всю свою холодность, князь очень любил. Он чувствовал и ясно понимал, что теперь, год от году, таким людям, как он, становится жить труднее и труднее и что со всех сторон поднимаются влияния, крайне ему ненавистные.

Он был совершенно уверен, что путного ждать теперь нечего, что все рушится, растлевается и что, того и гляди, окончится каким-нибудь страшным кризисом, какой-нибудь катастрофой. В конце концов он оказался просто запуганным и начинал жить тяжелым ощущением человека, идущего и думающего, что вот-вот почва разверзнется под его ногами и его поглотит бездна.

Но князь был очень осторожен, иногда даже не в меру осмотрителен, боялся не только прямых и решительных действий, но и слов. Он со всеми желал жить в мире, никому не противоречить, никого не дразнить, а потому почти ни перед кем откровенно не высказывался.

Но перед Марьей Александровной ему нечего было таиться. Она была своя, она не только разделяла его взгляды, но слушала его, как оракула, и проговориться на счет его откровенности, его выдать и как-нибудь ему повредить была не в состоянии.

Поэтому иной раз, вечерком, он так у нее и засиживался, говоря без умолку своей странной манерой, выкрикивая и делая неожиданные ударения. А когда случайно взглядывал на часы, то вдруг вскакивал с места как ужаленный, с восклицанием, похожим на крик петуха:

— Х-х-хах! Матушка, да что же вы мне не сказали, который час?! Ведь я тебя, голубушка, уморил совсем! (Князь любил в свою речь, рядом с изысканными французскими фразами, включать простонародные выражения.)

Марья Александровна улыбалась.

— Разве ты можешь, князь, уморить?.. Когда ты говоришь, я не вижу, как идет время! Да и совсем не так поздно, всего первый час.

— Первый час! А мне завтра в седьмом встать надо, работать, надо работать, рук не покладая, в этом только спасение!

И, приложившись к руке кузины своими сухими губами, он спешил по слабо освещенным, пустым комнатам, низко наклонив голову и шаркая ногами…

Софи кончила тем, что, faute de mieux [54], остановила свой выбор на князе Сицком.

Она несколько дней обдумывала эту мысль и решила, что старый холостяк для нее единственный князь спасения. Она уже давно искала в браке только возможность сложить с себя грозящее ей и пугающее ее до глубокого страдания звание старой девы, выйти из семьи, которая ее возмущала, получить то, что она считала свободой; но прежде всего сделать себе твердое и блестящее общественное положение.

О том, какой у нее будет муж и какие будут ее к этому мужу отношения, она не думала, и теперь даже удивилась себе, как это мысль о князе Сицком не пришла ей раньше в голову. Лучшего жениха, как он, нечего было и искать. Он мог ей дать именно то, чего ей было надо — блестящее положение и свободу. Браком с ним она себя нисколько не унижала — напротив. Что это был человек уже почти старый, что будут немного подсмеиваться над ее выбором — она не смущалась этим. Не она первая, не она последняя, подобные браки в ее обществе совершаются зачастую, это в порядке вещей. Ей только позавидуют многие.

Князь Сицкий выказал ей с первого дня их знакомства, еще тогда, когда она приезжала в Петербург из Москвы веселиться, большое внимание и расположение. Он находил, очевидно, удовольствие в беседах с нею. Между ними установились даже некоторые шутливые фамильярности. Софи была еще, во всяком случае, красива, ее нередко острый и злой язык нравился князю, тем более что он находил некоторые, высказанные ею перед ним взгляды правильными. Среди современных девушек она казалась ему одной из немногих, которых не коснулись столь противные ему новые веяния.

И вот Софи, решив наконец свой мучительный вопрос, теперь только и думала, как бы обворожить старого и холодного князя. Она пустила в ход все свои средства, какими владела, и не пренебрегала ничем. Скоро ей стало казаться, что он понемногу теплеет и тает в ее присутствии.

Он действительно как бы еще чаще стал приезжать к Марье Александровне. Если случайно Софи не было дома, то он несколько раз во время посещения о ней спрашивал. Марья Александровна даже ей, наконец, сказала:

— Друг мой, ты совсем обворожила нашего князя, поздравляю тебя. Ведь он разборчив, и пленить такого человека, как он, это большая честь…

— Отчего же это уж такая честь? — улыбнулась Софи.

— Оттого, что это один из самых замечательных наших людей. Я говорю это не потому, что он мой родственник и что я с детства люблю его, — все ведь так на него смотрят. Разве ты с этим не согласна?

— Совершенно согласна! — отвечала, вдруг делаясь очень серьезной, Софи. — Я так уважаю князя, он, в самом деле, необыкновенный человек… Я думаю, что мне уж во всяком случае досаднее, чем ему, что меня сегодня не было дома. Поговорить с ним — это настоящее удовольствие…

Марья Александровна была очень рада, что племянница так относится к ее дорогому другу. Но, конечно, ей никогда и в голову не могло прийти, чтобы у этой племянницы были на князя какие-нибудь виды. Эта мысль показалась бы ей самой несообразной и смешной нелепостью…

Между тем Софи продолжала действовать. Она сделалась как бы ученицей князя. Теперь в разговорах с ним она приняла грустный, почти скорбный тон и выражала ему, что жить трудно, что теперешняя жизнь лишена для нее всякого смысла.

— И это вы говорите! — вскрикивал князь. — Vous jeune, belle!.. [55] Вы должны веселиться, должны брать от жизни полными руками только цветы!.. Скорбеть предоставьте нам, старикам…

— Отчего же, князь, вы считаете меня недостойной скорбеть вместе с вами? Если вы старик, то ведь и я уже не так молода (вот до чего она дошла!). Прежде, конечно, я жила, как ребенок и брала, как вы говорите, от жизни только цветы; но цветы завяли, и я вижу одни сухие ветки, я не могу закрывать глаза на то, что делается вокруг нас… я не могу принимать участие в этой вакханалии.

— Вакханалии, — крикнул князь, тряся головою, — c'est le mot! [56]

— Oui, c'est le mot! — подхватила она. — Бессмысленная вакханалия — и ничего больше! Конечно, я не стара годами, но чувствую себя старухой. Мое время не теперь, и я несчастна, что родилась в это ужасное время, которое могут хвалить только наши красные журналы и газеты… cette presse dévergondée… [57]

— Cette presse dévergondée!.. Bien juste, bien juste! [58] — повторял князь.