Чаша цикуты. Сократ

   — Ты права, — сказал Сократ. — И мудра, как твой муж.

   — Ох, ох, умру! — засмеялась Ксантиппа. — Это ты-то мудр?

   — Но ты забыла, что сказала обо мне дельфийская Пифия! Она сказала, что я всех мудрее.

   — Это потому, что она не была за тобою замужем, — ответила Ксантиппа.

Деоклид был изгнан из Афин, а Андрокл убежал сам. Но остался один человек, который без труда мог бы оговорить Алкивиада. Этим человеком был оратор Андокид, брошенный в тюрьму под Пниксом за то, что он якобы сам принимал участие в разрушении герм. Улика против него многим казалась неопровержимой: одна из самых известных герм, воздвигнутая возле его дома, оказалась неповреждённой, тогда как все другие гермы в округе были разбиты. Из этого следовало, по мнению судей, что Андокид пощадил ближайшую к его дому герму, чтобы отвести от себя подозрение в надругательстве над народными святынями. А то, что он мог надругаться над ними, ни в ком не вызывало сомнения: Андокид ненавидел демократию — таково было общее мнение о нём. Спасти Андокида от казни могло лишь одно — признание в совершенном преступлении. А поскольку Андокид не смог разбить столько герм в одиночку, то от него требовалось, чтобы он назвал своих сообщников. Среди этих сообщников — этого жаждала кровожадная толпа, и Андокид не мог не знать об этом — непременно должен был оказаться и Алкивиад. Андокиду сразу же поверили бы, потому что он, человек знатный, не раз участвовал в пирушках вместе с Алкивиадом и хвастался этим, как, впрочем, и многие другие, желавшие покрасоваться в лучах славы Алкивиада.

Сократ не знал, виновен или не виновен Андокид. Скорее всего, он не был причастен к разрушению герм, но, чтоб доказать это, потребовалось бы много времени, а суд над Андокидом должен был состояться через два дня. Исход его был предопределён: если Андокид не признается в совершении святотатства, его казнят как нераскаявшегося преступника; если же он назовёт себя виновным, его простят как раскаявшегося преступника. Скажет ли он в первом случае ложь или правду — чаша с цикутой не минет его; скажет ли он во втором случае ложь или правду, он спасёт себе этим жизнь. И вот: правда лишь тогда чего-то стоит, когда ей верят потому, что она — правда, а не потому, что она желанна для судей; ибо желанной может быть и ложь. Сократ пришёл к выводу, что Андокид признает себя виновным независимо от того, правда это или ложь, и таким образом спасёт свою жизнь! И погубит многих других. В том числе и Алкивиада. Возможно, что его в первую очередь.

Сократ не мог встретиться с Андокидом: за тюремную дверь до суда никого не пускали. Но если б Сократ даже смог добиться встречи с ним, то это плохо кончилось бы для него самого: его заподозрили бы в сговоре с Андокидом и он мог бы оказаться в числе его соучастников. Был лишь один способ повлиять на Андокида: написать по просьбе самого Андокида защитительную речь для него. Так поступали многие подсудимые — обращались к философам и ораторам, чтобы те сочинили для них речь. Но Андокид сам был известным оратором и ни в чьей помощи, кажется, не нуждался. Тем более в помощи Сократа, который подобные речи ни для кого ранее не составлял.

Ощущение собственного бессилия делало Сократа несчастным и лишало сна. Так было и теперь. И хотя он всегда просыпался рано, до восхода солнца, на этот раз он вышел из дому ещё раньше — восток над Акрополем едва лишь начинал светлеть. По узким и тёмным улочкам он обошёл Пникс и вышел на дорогу, которая вела на старые пастбища, где паслись конские табуны Алкивиада. Дорога прижималась к отвесной стене Пникса, в которой ещё во времена Тесея были выдолблены пещеры для скота. Теперь это было мрачное место, — потому что в одной из пещер была устроена тюрьма — место заключения и казни преступников. В её тёмных камерах томились и умирали несчастные, от которых отвернулись боги и люди. По ночам сюда приходили родственники казнённых и уносили трупы, здесь дожидались последнего свидания со смертниками жёны, друзья и дети приговорённых. Место праведного суда было и местом плача. В другие дни Сократ обходил тюрьму стороной, но сегодня он остановился у входа в неё и окликнул стражника — скифа Тевкра. Этот скиф ещё мальчиком был куплен Периклом, прислуживал ему и после смерти Перикла получил свободу. Тевкр не помнил ни своей страны, ни своих родственников и потому, обретя свободу, остался в Афинах, получив должность стражника, которую исполнял ревностно, как и подобает скифу. Он помнил Сократа ещё по тем дням, когда был жив великий Перикл.

   — Хайре, Тевкр, — сказал Сократ, когда тот вышел из-за каменной ограды.

   — Хайре, — ответил Тевкр, протирая кулаком глаза. — Что тебя привело сюда в такую рань?

   — Я рад, что ты не забыл меня, Тевкр.

   — Да, — сказал Тевкр. — Я помню, как ты лечил меня целебными лепёшками, когда у меня разболелся живот.

   — Спасибо твоему животу за то, что он напомнил обо мне твоей голове, — безобидно пошутил Сократ. И спросил: — Многих ли ты отравил за ночь, Тевкр?

   — Ты ведь знаешь, что это не моё дело, — нахмурился Тевкр. — Я лишь охраняю вход. Яд смертникам подают другие. Дамат, например. Но сегодня и у Дамата не было работы — все прежние смертные приговоры уже приведены в исполнение, а нового приговора пока нет.

   — Об этом, кажется, не стоит жалеть, Тевкр?

   — Да, не стоит, — согласился Тевкр и спросил, указав на тюрьму: — Здесь кто-нибудь из твоих родственников или друзей, Сократ?

   — Никого, — ответил Сократ, присаживаясь на камень.

   — Зачем же ты пришёл сюда? — спросил Тевкр. — Да ещё в такую рань.

   — Мне не спится, и я решил побеседовать с тобой, Тевкр. Ведь сейчас в Афинах только мы и не спим.

Тевкр тоже сел, опершись на рукоять меча.

   — Я не верю, что только это привело тебя сюда, Сократ, — сказал он.

   — Что же другое? — спросил Сократ.

   — Ты хочешь о чём-то узнать. Все приходят сюда за этим. Но на твоём поясе я не вижу кошелька, в котором звенели бы драхмы.

   — Старая дружба дороже денег, — пристыдил Тевкра Сократ. — К тому же я не собираюсь что-либо выведать у тебя. Я хочу лишь попросить тебя об одной небольшой услуге.

   — Хорошо, проси, — неохотно согласился Тевкр. — Ради старой дружбы... Твои лепёшки мне тогда очень помогли. Я умею быть благодарным.

   — Хорошо, Тевкр. Боги вознаградят тебя за это. А вот и моя просьба: скажи оратору Андокиду, что Алкивиад вернётся с победой. Он уже взял Катану и начал осаду Сиракуз.

   — Но об этом я и сам знаю, — усмехнулся Тевкр зевая. — Об этом ещё вчера кричали на Агоре.

   — Конечно, — сказал Сократ. — Но Андокид об этом не знает. И когда он спросит тебя, кто тебе об этом сказал, ответь ему: «Сократ».

   — Это всё?

   — Это всё. Теперь ты видишь, как мала моя просьба, Тевкр. А вот тебе в награду одна мудрость, которую я нашёл среди многих на стенах Дельфийского храма: «Нет выбора между жизнью и смертью: они бегут в одной упряжке. Но есть выбор между достойной и постыдной жизнью, между достойной и постыдной смертью».

   — Зачем мне эта мудрость, Сократ? — спросил Тевкр.

   — Чтобы, размышляя о ней, украсить свой досуг, — ответил Сократ. — Кто заполняет свой досуг мудрым размышлением, тот избавляется от скуки, которая хуже постыдной смерти. Спроси у Андокида, так ли это.

Андокид оговорил на суде себя и других и был прощён. Те же, кого он назвал своими соучастниками, были казнены. Алкивиада он не назвал, хотя на суде его понуждали к этому. После суда враги Алкивиада сказали ему, что он, Андокид, поступил дурно.

   — Скажите об этом Алкивиаду, когда он вернётся с победой, — ответил им Андокид.

Несчастный Андокид, убегая от одной смерти, боялся попасть в объятия другой. Несчастен и тот город, который делает своих граждан такими трусами.

Из Сицилии пришла весть, что Алкивиад, приближаясь к Сиракузам, взял Занклу. Друзья Алкивиада ликовали. Враги, затаив страх, принялись с новой силой плести против него злокозненные сети. Сократ не знал, что теперь лучше для Алкивиада — новая победа или поражение. И пока он размышлял над этим, случилось непоправимое: в гелиэю поступило новое обвинение против Алкивиада. Теперь уже речь шла не о гермах. Сократа вызвали на допрос и прочли ему следующее: «Фессал, сын Кимона, обвиняет Алкивиада, сына Клиния, в оскорблении двух богинь, Деметры и Коры, тем, что устраивал у себя в доме со своими товарищами мистерии, подобные элевсинским, сам изображал Зевса, а Деметрой была гетера».