Сагайдачный. Крымская неволя

Летописец говорит о церквах, иконах, крестах... А что бы­ло с людьми!?

II

— Гетман едет! Гетман едет! — послышалось в толпе каменецких обывателей, которые с горестью и тревогою смотрели, как толпы татар и турок, с кирками, мотыками и лопатами в руках, выравнивали дорогу и чинили мост че­рез пропасть, отделявшую город от цитадели.

— Какой гетман? Ханенко — польской стороны? — спрашивали другие.

— Э! Где там Ханенко! Ханенко с панами-ляхами, с Лянцкоронским да старостою Потоцким пятами покивали из Каменца нашего. [33] 

— А! Так это потурнак — Дорошенко...

— Он... Совсем побусурманился... И не запеклось кровью его сердце, глядючи, как гробы наших отцов вырывали да образа в грязь кидали...

— Кто ж это с ним, молодой, при боку?

— А Мазепа ж — писарь.

— А! Слышали: этот, сказывают, мягко стелет... [34]

Это они говорили о двух всадниках, спускавшихся с цитадельной горы на мост. Один из них был черный плотный мужчина с понурыми усами и черными стоячими глазами, в богатом кунтуше и в невысокой шапочке с пе­ром. Это был Дорошенко. Другой, молодой, белокурый, с ласковыми серыми глазами и по-польски «закренцоными» усами — Мазепа, начавший уже делать себе карьеру.

— Под Москвою нам быть не рука, — тихо говорил Ма­зепа, гладя гриву своего коня.

— Да, оно правда: батько Хмельницкий дал маху, — задумчиво отвечал Дорошенко.

— А твоя милость поправит дело, — подольстился Ма­зепа.

— Да крови это много стоит.

— Так... без крови и зуб не падает... А ведь твоя ми­лость какой зуб у Москвы вырвешь...

Дорошенко сурово потупился и ничего не отвечал.

— А жить под турчином — не то, что под Москвой: у турчина — что у Христа за пазухой, а у Москвы и за пазухой ежовые рукавицы, — продолжал подольщаться бес.

Дорошенко как-то сердито потянул правый ус еще ниже.

— Да, вон хан крымский — чем не пан? — глядя в сто­рону, проворчал он. — Тот же царь, у Москвы поминки бе­рет, а не то, что ей дает...

Рабочие, крымцы и турки, при виде гетмана, перекиды­вались между собой словами и делали знаки почтения. До­рошенко приветливо кивал им головой, а Мазепа шутил по-татарски, и татары отвечали ему веселым смехом.

— У! собачьи сыны! — сквозь зубы процедил один из каменчан.

— Потурнаки проклятые! — пояснил другой.

От толпы каменчан отделился один, хорошо одетый в синюю свитку старик и, приблизившись к проезжавшему мимо Дорошенко, снял шапку.

— Ясновельможный пане гетмане! — заговорил он.

— Учини милость твою.

Дорошенко осадил коня.

— Что тебе нужно, старик? — спросил он скороговор­кой.

— Смилуйся, пане! Не вели церкви грабить и над обра­зами надругаться.

Хмурое лицо гетмана потемнело еще больше. Он еще сердитее дернул себя за ус.

— Это не моя воля, — как-то не то досадливо, не то с подавленным стыдом отвечал он.

— Как не твоя, паночку? — взмолился старик.

— Не моя — это воля пресветлого султанского вели­чества, — отрезал гетман.

— О боже ж наш! Боже!

— Его пресветлое султанское величество карает ваш го­род за ваши вины, — поторопился пояснить Мазепа.

— Какие ж наши вины, паночку?

— Вы противности чинили воле падишаховой...

В этот момент недалеко раздался конский топот и детский крик.

— Мамо! Мамо-о-о! — отчаянно голосил ребенок.

Все оглянулись. Вдоль пропасти, через которую перекинут был цитадельный мост, по узенькой тропе скакал татарин с колчаном и стрелами за спиною; одной рукой он обхватил девочку лет около десяти или немного менее, которая би­лась в седле, стараясь вырваться. Девочка была прелестна: золотистые, как червонное золото, волосы ее горели на солн­це; белое личико, черные дугой брови, белая шитая крас­ным сорочечка — вся она смотрела каким-то цветочком.

— Мамо! Мамо! Ой мамуленько!

За татарином, отчаянно рыдая, бежала женщина.

— Ратуйте, кто в бога верует! — вопила она.

— Татарин дитину украл! О-о! Ратуйте! Ратуйте!

Некоторые из каменчан бросились было на переем хищ­ника, но он пришпорил коня и умчался, как вихрь, оставив за собою только клубы пыли.

Несчастная мать, в изнеможении упав на землю, билась и ломала себе руки.

Дорошенко и Мазепа, воспользовавшись общей сума­тохой, незаметно скрылись в извилистых улицах города.

III

Стояла теплая, сухая, прекрасная осень, какая только может быть в Крыму.

В Крым через Перекоп возвращались два татарских загона — один из-под Каменца, другой из-под Полтавы.

Оба загона были обременены богатою добычею. Вьючные лошади изнемогали от тяжести всякого награбленного хищ­никами добра, которое бедным коням взвалили на спину. Из переметных сум и мешков, перекинутых через их спи­ны, выглядывали цветные ткани, богатая суконная и шел­ковая одежда, шали, ковры и прочее, прикрытое от пыли и дождя кошмами и войлоками. Там же погромыхивала золотая, серебряная и медная посуда, чары, рюмки, стопы, блюда, оклады с икон и церковная утварь. Иногда наверху всего этого торчала и покачивалась из стороны в сторону хорошенькая головка девочки или мальчика: юные полоня­ники это едут в неведомую чужую сторону, в крымскую неволю... Маленькие ножки их притомились в далекой доро­ге и от тоски по родной земле, по матерям, с которыми их разлучила неволя, и вот «добрый» татарин усадил их на коня, на вьюки грабленого — «добрый» ради того, чтоб добыча его не захворала в пути, не убавилась бы в красоте и цене на невольничьем рынке, а то как бы и совсем не по­мерла.

Тут же шли и невольники — полоняники и полонянки: молодые парни и девушки, молоденькие бабы, большею частью подолянки и волынянки; около иной молодой матери бежали дети — это значит, захвачена вся семья в поле, а отец или убит, или без вести пропал. Между полоняни­ками виднеется больше крупный народ, здоровый — эти пойдут по высшей цене на человеческом рынке. Иные из невольников идут навязанные на канаты, сворами, а иногда и скованные. Более смирные, по-видимому, идут на свободе. Женщины также идут не на сворах. За ними осо­бенно смотрят хищники, особенно ухаживают, чтобы доро­гой не захворали, не спали с лица, не потеряли бы красо­ты, словом, не подешевели бы... их и кормят лучше, и от непогоды и солнца укрывают, равно как и хорошеньких детей...

Сами татары идут и едут врассыпную: им теперь остере­гаться нечего — в своей земле... Перекоп пройден уже: Ор-Богази и Ор-Капи позади остались; вон, вправо, без конца синеется Черное море, а прямо — безбрежное море степи, кое-где всхолмленное курганами и упирающееся в отроги зеленых, чуть синеющихся издали Крымских гор.

Позади всего идут стада скота и табуны лошадей.

Степь после дождей покрылась второю роскошною зе­ленью. Целое цветное море расстилается и вправо, и влево, и прямо перед глазами. Голубые колокольчики, гиацинты, словно роскошный ковер брошен на степь могучею рукою. Маки и тюльпаны таких ярких цветов, какие умеет создать и раскрасить только щедрое южное солнце, словно спорят между собою красотою и роскошью.

Дивный край, дивное небо, чудное море, божественная степь!.. А люди, что идут по ней, чувствуют себя несчастны­ми вдали от своего неба, от своих степей...

Вон идет небольшая группа полоняников: один уже по­жилой, но здоровый мужчина, в ободранном костюме мос­ковского ратного человека, уже полуседой, он бодро пригля­дывается к степи, к далеким горам, словно бы он домой возвращается; рядом с ним прелестная с огненными воло­сами девочка, та, которую в Каменце татарин похитил на глазах ее матери и на виду Дорошенко и Мазепы; по сторо­нам их — парень, парубок, с высоко подстриженной черно­волосой головой, в белой рубахе и широких украинских штанах; и девушка в красной запаске и с черной ко­сою... Ратный часто поглядывает на маленькую свою спут­ницу...