К вам обращаюсь, дамы и господа

Ашот был влюблён в хорошенькую, как куколка, школьницу по имени Алис.

— И я так думаю, — согласился с ним мой брат Оник, он тоже был влюблён в Алис. Она и в самом деле была очаровательна. К моему негодованию и досаде, они ходили за ней по пятам. Я же был суровым спартанцем и не любил никаких проявлений романтической чувствительности.

Мы все ещё были девственниками и почти ничего не знали о любви, но это не мешало Ваграму пускаться в метафизические рассуждения на эту тему.

— Что такое любовь — пёстрая ленточка, красивая фигурка или друг для души? Что бы то ни было — это всегда и неизменно — самообман! Ха-ха-ха!..

Любовь… самообман? Я не понимал этого. Но ведь Ваграм постоянно выражал мысли, в которых я не мог разобраться. Возможно, потому, что он был года на два старше меня. Порой он даже говорил как герой из русского романа.

Заплатив пошлину на Галатском мосту, мы перешли в сверкающий остроконечными минаретами Стамбул. За Принцевыми островами солнце медленно погружалось в Мраморное море. Готовясь к вечерней молитве, турки мыли ноги в фонтанах имперских минаретов. Кривые, узкие улочки этого огромного турецкого квартала, полного тайных пороков Востока, после наступления темноты становились отнюдь не безопасными для христиан, хотя к тому времени Босфор кишел большими военными кораблями победоносных гяуров. Над Стамбулом простиралась зловещая тень Мустафы Кемаля-паши. Распространялись беспокойные слухи о новой резне в Анатолии.

Ваграм жил в старом домике, недалеко от древних византийских стен города, подобно этим стенам домик оседал и рушился под тяжестью веков. На шаткой двери дома я увидел два медных дверных молоточка в форме лиры, а позади дома — неизменный для этих мест сад. Мать Ваграма — скорбная вдова, ушла на ночь, не желая мешать нам, мы остались полными хозяевами в доме и могли делать всё, что заблагорассудится. Ашот, Ваграм и мой брат Оник давали мне прощальный ужин — через два дня я уезжал в Америку изучать земледелие. Ваграм накрыл в саду праздничный стол, и пирушка с двумя бутылками «Бордо» началась. Веселье вспыхнуло на фоне разноцветной мозаики византийского заката и продолжалось под яркими алмазами восточного неба. Мы подняли бокалы и запели нашу застольную:

Вино быстро ударило нам в голову, мы ведь не привыкли пить. Оник взял скрипку и сыграл «Очи чёрные», после чего я поднял бокал и стал сочинять:

— Солнце Стамбула упало подобно окровавленной голове… и умирает день, страстно и грациозно, как черкесская танцовщица, опьянённая агонией своей смерти… О боже, вернётся ли когда-нибудь солнце? Ребята, посмотрите на луну! Она поднимается по золотым улицам небес на прогулку… Посмотрите на неё, посмотрите же, она танцует под музыку ночи… она — душа черкесской танцовщицы, эта луна…

— Ладно, хватит!

— Больше сыра и меньше поэзии!

— Передай мне бутылку и маслины!

Мы ели, пили и орали, ударяя кулаками по столу.

— Кто поведёт меня к алтарю таинств? — вдруг протрезвев, спросил Ашот. — Давайте напьёмся нежной прохлады этой ночи, как голубого абсента, ибо завтра мне придётся покрывать наготу человеческую. (Ашот был учеником портного).

— Просим речь! Речь! — требовали мы.

Он поднялся с серьёзным выражением лица — мечтательный отсутствующий взгляд горящих чёрных глаз.

— Я посвятил себя, — заявил он, — поискам тайн!

— Опять эти тайны… Я сдаюсь… Ха-ха-ха! — прогремел Ваграм.

— Тихо! — потребовал Оник, ударив кулаком по столу. У него были нежные, белые, как у девушки, руки. — Тихо, говорю вам! Давайте послушаем его. Давайте послушаем великую таинственную речь Ашота Великого. — Настроение у Оника было приподнятое.

— Хорошо, я извиняюсь, — рассмеялся Ваграм. — Ну, валяй, Ашот, расскажи нам всё о тайне.

— Я посвятил себя поискам тайны, — твёрдо повторил Ашот. — Только тайна отличает одного человека от другого, и в то же время она — единственная связь между людьми. Только увлечённость тайной помогает мне выносить эту жизнь — иначе бы я покончил с собой. Если бы не желание проникнуть в сокровенное, я бы не вынес этой пустоты. Разве это безумие — доискиваться настоящих истин, смысла всего сущего?

— Конечно! — сказал Ваграм.

— Наше поколение, — продолжал Ашот, не обратив внимания на Ваграма, — наделено стремлением к победе и любовью к песне. Нас осталось немного, большинство убиты, но мы, выжившие, сильны, мы сильны Богом. Наше осиротевшее поколение обладает гением печали, неукротимой силой печали. Вы знаете, что в жизни я был всегда одинок. Пусть это не звучит чувствительно и сентиментально, но сейчас, когда один из нас уезжает в Америку и мы с ним, может быть, никогда больше не увидимся, я не боюсь сказать, что люблю вас как братьев. И никакая другая любовь в моём сердце не превзойдёт моих чувств к вам. Конечно, я люблю Алис, но она — всего лишь источник вдохновения, идеал совершенства. Я её как личность совсем не знаю, она только прекрасный символ, в ней воплощены все тайны её пола. — Он повернулся ко мне: — Когда ты уедешь в Америку, я буду каждый день в определённый час духовно сообщаться с тобой.

Ашот закончил свою речь и, дрожа от наплыва чувств, сел.

— Дайте мне, пожалуйста, платок. После таких слов нужно хорошенько поплакать! — насмешливо произнёс Ваграм. Затем встал и гневно уставился на нас. Сильный, как вол, с копной курчавых волос, он вдруг стал похож на молодого ассирийского тирана, готовящегося завоевать мир. — Чёрт возьми! — воскликнул он по-русски. — Мы же собрались здесь повеселиться. Что за сентиментальная болтовня! Почему ты не родился женщиной, Ашот? В самом деле, ты так красив, что мог бы сойти за девушку. Только пришлось бы чуть накраситься. Послушай, если бы у меня были такие розовые щёки, я бы непременно захотел стать женщиной. — И он залился смехом.

— Простите меня, мальчики, я ничего не могу с собой поделать. Не могу не смеяться — кругом всё так забавно. Некоторые думают, что я сумасшедший, когда я так часто смеюсь, но я и над собой смеюсь, это их ещё больше выводит из себя, а мне делается ещё смешнее. Но я хочу сделать одно признание, и не вините меня за это, потому что это Ашот всё начал. Я воевал в окопах Вана, три раза в жизни был близок к самоубийству, но моё сокровенное внутреннее чувство — глубокая жалость к человечеству.

— Позвольте мне сделать ещё одно заявление. Один из нас — лучший в Стамбуле скрипач, его удостоили стипендии, чтобы он учился в Вене. Я завидую тебе, Оник. Другой наш товарищ не крестьянин, но уезжает в Америку изучать сельское хозяйство. Ашот будет вечно и непрестанно изучать тайну и, как знать, может, когда-нибудь напишет новый коран. Что же касается меня, я хочу стать моряком на военном корабле! Вот вам достойное занятие для мужчины!

На мгновение замолчав, он усмехнулся, потом нахмурился.

— Сенг-Си, — вдруг сказал он. — Ребята, вы слышали, историю Сенг-Си, китайца? Это поэтическая притча об основных ценностях жизни. Юноша Сенг-Си стремился к власти. Когда на верблюде ему преподнесли дары жизни, он выбрал власть и отверг женщин. Он странствовал по всему миру, имел всё, чего душа захочет, но не было у него спутницы жизни. Ему была чужда женская красота. Сенг-Си потратил все свои душевные силы на жезл — символ власти. Но когда он состарился, на него снизошло прозрение. Он увидел игривых, весёлых детей, которые не были его детьми, увидел женщин, смеющихся над его дряхлым, старческим телом. Я когда-нибудь напишу об этом.

— А это, кстати, напоминает нам о том, что нужно приступить к изданию собственного журнала! Это будет толстый журнал: поначалу злой, сердитый и страстный, а впоследствии спокойный и грустный. Назовём его «Метла» и сметём ею всю паутину, опутавшую умы людей, выметем всю пыль и грязь! Завен прав. Нам нужно вернуться в деревню, к народу. Вся эта высокая культура, утончённость и байроновская хандра противны мне. Моя вторая заветная мечта, кроме служения на военном корабле, — закончив напряжённый трудовой день, посидеть в поле на травке и поесть хлеба с солью и луком.