Красавица и генералы

- Макарушка, - спросила она, обняв его. - Как ты там? Проведать приехал?

- Маманя, я вертепщиком стал! - смеясь, ответил Макарий. - К нам мужик-беженец, притулился, он вертепщик, у него театр с куклами... Он меня учит.

- Комедия! - сказал Родион Герасимович. - А мы кабанчика закололи, сала, колбасы привезли... Ну чего в гороже стоим?

Она прижала руки к сердцу и смотрела на Макария.

- Маманя? - спросил он.

- Я здесь, - сказала она осипшим голосом. - Здесь, сыночек!

- Ну будет, - проворчал старик. - Совсем заморозишь. Давай до ваших вавилонов да греться будем!

Вошли, внесли мешки и торбы, Родион Герасимович пошел ставить лошадь, а Анна Дионисовна сняла с Макария тулуп, повела сына на кухню и усадила возле печи. Он осторожно протянул руку к теплу, боясь обжечься и желая определить границы печи. Кожа на костяшках и ногти были темны. Анна Дионисовна подвела его к умывальнику, вымыла ему руки, потом наклонила голову и вымыла лицо.

- Бороду завел, - сказала она укоризненно. - Как дядька старый.

- Как мне с бородой? - спросил он, подняв голову и прижимая к груди полотенце.

- Хорошо, - ответила она. - Только непривычно. Наверное, тебе трудно бриться?

- Бриться мне ни к чему. Я совсем чумазый, да? Ни бес, ни хохуля? Макарий протянул ей полотенце, заговорил о другом. - Скучно у нас. Вы тут чем занимаетесь? Как Витя? Нина? У нас вчера казаки гостевали, сено покупали, говорят, с рудничными настоящий бой был.

Анна Дионисовна начала рассказывать. Вернулся Родион Герасимович, стукнул дверью. Она пошла в коридор, привела его в кухню.

- Маманя сказала, бой вправду был, - вымолвил Макарий.

- Главное, нам не мешаться, - произнес Родион Герасимович. - Где Витька? Где твой коммуняка?

- Витя на Григоровке, - ответила Анна Дионисовна. - А у нас лежит раненый с того боя.

- Иван? - спросил старик. - Напросился-таки, бедаха?

- Нет, не Иван. Иван пошел в Никитовку к товарищами, - Анна Дионисовна выделила интонацией "товарищей", чтобы было ясно, что супруг должен был уйти и не надо его обвинять за это. - А здесь оставил раненого социалиста, большевика.

- Ну пусть, - согласился Родион Герасимович. - Куды ранен?

- В шею. Думали, помрет, очень уж слабый был, - сказала она. - Но живучий оказался. Злой, ничего не любит. Говорит, родом из дворян.

- Вот казаки его споймают - будет вам лиха, - предупредил он. - Слышь, Макар, кого тут ховают! Прямо - тьфу! Неразумная баба!

- Нечего ругаться, - обиженно ответила она. - Я бы поглядела, что бы на моем месте вы сделали? Макарий, он раненый, еле дышит, а там рудничных стреляют. Что я могла?

- Как, Макар? Что она могла?! - передразнил Родион Герасимович - Никак не должен Иван оставлять своего дружка. Ну пусть только вернется!

- Где Витя? Можно послать за ним? - вымолвил Макарий. Он улыбнулся мягкой умиротворяющей улыбкой: - Давайте поедем домой! Встретим рождество вместе.

Старик махнул в его сторону рукой и выразительно поглядел на Анну Дионисовну, давая ей понять, что ее сын тоскует в своем калечестве и не надо этого замечать.

- Возьмем Витю, - продолжал Макар - Я с вертепщиком вам покажу представление.

- Что за представление, Макарушка? - спросила она.

Вертепщик, низенький лысый бородатый большеротый человек, поставил вертеп на лавку, открыл ставни и зажег восковые свечи по бокам внутри. Запахло серой и церквой, задорно запела скрипка, ударил барабан, с запозданием заиграла гармонь - это дети вертепщика, мальчик лет двенадцати и девочка лет четырнадцати, и Макарий заиграли марш. Жена вертепщика, толстуха в зеленой кофте, вынимала из деревянного ящика куклы, вставляла шпеньками в пол вертепа, то в верхний ярус, то в нижний.

Оклеенная потертой голубой бумагой внутренность сцены с, нарисованной пещерой, овцами, яслями, в которых лежал младенец, заполнилась разными фигурками.

- Представление "Царь Ирод"! - объявил вертепщик.

Виктор никогда не видел кукольных спектаклей и со снисходительным любопытством наблюдал за началом. В руках толстухи мелькали фигурки священника в черной рясе, смерти с косой в руках, краснорожего, обшитого черной овчиной черта и еще много других фигурок, ярко и грубо раскрашенных. От представления веяло детской забавой, ставшей ремеслом.

Виктору горько было видеть брата рядом с детьми вертепщика. Но, кажется, только Виктор думал в эту минуту о невеселом. Все родичи и работники, сидевшие на стульях перед вертепом, были увлечены спектаклем. Хведоровна сидела чуть впереди, повязанная новым платком, и смотрела во все глаза, и на ее лице отражалось благоговение.

- Рождество твое, Христе, Боже наш, - пели кукольники.

Там, всего в нескольких верстах отсюда, тлели готовые вспыхнуть угли, а здесь в чистой горнице, в вечерней зимней тишине творилось старинное представление о деве Марии, младенце Иисусе и кровожадном царе Ироде.

Горит над пещерой вырезанная из фольги звезда, идут волхвы поклониться новорожденному. Ирод велит воину убить всех детей, - Виктор видит все это, знает, что это сказка, но ему становится жалко деток и он хочет мести жестокому царю.

И когда Смерть снесла косой голову Ироду, черти утащили его тело, он почувствовал удовлетворение. Ему стало казаться, что на хуторе всегда будет тишина и покой и можно будет укрыться от пожара.

Потом перед рождественским ужином вертепщик зачерпнул ложку рисовой кутьи, обвел всех добрым, ясным взглядом и, постучав левой рукой по столу, вымолвил:

- Мороз, мороз, иди кутью есть! Чтоб ты не морозил ячменю, пшенички, гороха, проса и гречки и всего, что Бог судит здесь посеять.

Виктор заметил, как Родион Герасимович покосился на Хведоровну, словно это она подговорила вертепщика.

- Та шо ты вытаращился? - засмеялась старуха. - Нехай люди поколядують, як там у них принято! Ты слухай, на вус мотай, авось ще сгодится.

- Ох, до чего же вредная баба, - пожаловался Родион Герасимович - Это у нее хохлацкая кровь - через нее сварливая до невозможности. Хоть бы черти ее взяли поскорей !

- У! - рассердилась Хведоровна. - В щедрый вечер лаяться надумал, бесстыжие твои очи! - Она повернулась к детям вертепщика: - Кушайте, деточки, на все божья воля, даст Бог, вернетесь на родное пепелище.

Мальчик и девочка сидели с прямыми спинами и медленно, учтиво ели кутью, стараясь быть незаметными. Было видно, что они унижены бездомностью и привыкли пригибаться.

- Да вы их не знаете! - сказала толстушка. - Они чуть клюнут и уже сыты... А ну давай, Галка, поколядуй хозяйке. Хватит тебе пузо набивать, треснешь, чего доброго.

Девочка подняла голову, укоризненно поглядела на толстуху и подобострастно улыбнулась Хведоровне. Показав себя и ребенком, и лицедейкой, она выскользнула из-за стола, трижды перекрестилась на красный угол. Серые чулки обвисали на ее ногах, темно-синее платье и грубошерстная, ушитая в талии жакетка придавали ей вид пугала.

- Чи ты бачишь меня? - спросила она у толстухи.

- Не бачу! - ответила толстуха.

- Каб не бачили свету за стогами, за колами, за водами, за снопами! пожелала девочка звонким, радостным голосом.

И еще дважды спросила у нее толстуха, и дважды Галка желала изобилия хозяевам - и огурцов, и арбузов, и капусты, и птицы, и скотины. Наконец, заслужив, как ей думалось, продолжения ужина, девочка села к столу. Макарий повернулся на ее движение и спросил:

- Галка, а чего ж ты мне ничего не пожелала?

- Чего вы хотите? - с полудетской, полулицедейской улыбкой ответила она. - Я могу про урожай и про скотину. - Она подумала и добавила: - Вам молиться надо, чтоб Бог услышал.

- Умеешь молиться? - спросил Макарий - Попроси, чтоб пожалел святую Русь... Чую, как вокруг нашего хутора носит всяких людей, потерявших, как вы, родной угол.

В лице Макария стала заметна строгость, глаза смотрели чуть вверх, и, казалось, он видит что-то недосягаемое и грозное.