Черное танго

— На какое число назначена операция?

— Не думай об этом. Сначала ты должен поправиться.

— Но я отлично себя чувствую. Я знаю, что все должно было произойти на этой неделе… Не может быть и речи о том, чтобы вы перешли к активным действиям без меня.

— Успокойся, Даниэль. У нас этого и в мыслях нет, — вмешалась Сара. — Мы ждем подходящего момента. В принципе они должны выехать из «Хьюстона» в пятницу. У тебя есть еще три дня, чтобы прийти в себя.

— Этого больше чем достаточно. Разумеется, Леа должна быть в стороне от всего этого.

— Само собой, — неуверенно протянула Сара.

— Она уже и так сильно рисковала из-за меня. Я не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось. Ты обещаешь мне, Самюэль?

— Бог мой! Да ты влюблен!

Молодой человек покраснел.

— Да. Я тщетно пытаюсь убедить себя, что это глупо, что она любит другого. Но от этого я люблю ее не меньше. Есть в ней что-то свободное и гордое и в то же время нежное и хрупкое, из-за чего я хочу заключить ее в свои объятия и защитить… Ты понимаешь меня, Сара?

— Да, понимаю. Но будет лучше, если ты выбросишь это из головы. Она любит Франсуа, а Франсуа любит ее. Не забывай, что ради нашего дела эти двое принесли себя в жертву. Наши мотивы мщения не имеют к ним никакого отношения.

— Я все это знаю. Но чувствую, что почти способен отказаться от всего этого, лишь бы она была моей.

— Чтобы я больше никогда не слышала от тебя подобных слов! Вспомни нашу клятву после моей встречи с Симоном Визенталем: мы убьем их столько, сколько сможем, и ничто и никто не заставит нас свернуть с этого пути… Ты поклялся памятью своих родителей, своих сестер… Ты поклялся искупить все, что ты совершил…

— Умоляю тебя, не говори со мной больше об этом, — простонал Даниэль, пряча лицо у нее в ладонях.

Страшно побледнев, Самюэль смотрел на них с несчастным видом.

— Я снова заговорю с тобой об этом, если ты будешь так настроен. И тебе, и мне есть, за что просить прощения.

Даниэль разрыдался.

— Ты не сжалишься надо мной?

— Я не понимаю теперь смысла этого слова.

— Прекрати, Сара, ты жестока! Он еще молод. Он может забыть.

— Забыть!.. Ты говоришь — забыть!.. О, Самюэль, как ты можешь?

— Для меня забыть невозможно, но для него…

— Ни для него, ни для кого бы то ни было из нас. Ты не понимаешь, что именно на это они и рассчитывают, на нашу леность, на нашу трусость… Разве не начали они уже утверждать, что газовых камер не существовало, что фотодокументы сфальсифицированы и т. д.

— Но все отлично знают, что это ложь, что существуют десятки тысяч свидетелей…

— Да, но через десять или двадцать лет, где они будут, эти свидетели? Умрут или «забудут», как ты говоришь. Я повторяю тебе, что наш долг состоит в том, чтобы не допустить забвения ужасов нацизма, чтобы наказание оставшихся в живых наполнило ежечасной тревогой убийц, разбежавшихся по миру. Пусть не знают они ни одного дня отдыха, ни одной ночи спокойного сна… Я не смогу жить дальше, если не буду знать, что сделала все для того, чтобы так было…

Сара замолчала. Она выдохлась. На нее было страшно смотреть, когда она была во власти гнева и жажды мщения. Красное лицо, посиневшие щеки, напряженные черты, искривленный рот, короткие волосы встали дыбом… Горгона.

В дверь постучали. Кармен спросила:

— Вы закончили?.. Можно войти?

Как только Кармен и Леа вошли в комнату, они тут же почувствовали напряженную обстановку и на какое-то время застыли в замешательстве. Самюэль пришел им на помощь:

— Давайте дадим Даниэлю отдохнуть. Ты идешь, Сара?.. Вы идете, Леа? До завтра, братишка.

— До завтра, до свидания, Леа, — произнес Даниэль устало.

Леа склонилась над ним и нежно поцеловала.

— Спасибо, — пробормотал он.

— Я поухаживаю за ним. До завтра, — сказала Кармен.

— Я тебя подвезу, Леа?

— Нет, спасибо, Сара, я пройдусь пешком.

— Как хочешь.

Леа долго смотрела вслед такси, увозившему Сару. Она шла, никуда не сворачивая, и дошла до оживленной площади, где играли дети в тени больших деревьев. Перед ней была очень высокая стена, за которой виднелись кресты и купола часовен: кладбище де ла Реколета. Она зашла внутрь. «Похоже, это кладбище не предназначено для бедняков», — подумала она, проходя по широким аллеям между памятниками, говорившими о состоятельности семей усопших. Ничего общего со скромным кладбищем в Верделе, где были похоронены ее родители и сестра. Но, как и всякий раз, незримое присутствие мертвых смягчило ее. На кладбище она, как это ни странно, чувствовала себя защищенной, да-да, защищенной. Она не смогла бы объяснить, почему… Мертвецы не могли причинить ей зла.

Эти детские рассуждения развлекли ее.

— Довольно редко приходится видеть кого-то улыбающимся на кладбище…

Погруженная в метафизические раздумья, она и не заметила, что на нее смотрит молодой человек. Что ему надо?!

— Я только что был у Кармен… Вы меня не помните?

Да, конечно, это тот красивый юноша с большими темными глазами, как у девушки.

— Извините меня, я так глубоко задумалась…

— Удивительно все же встретить красивую девушку, прогуливающуюся по кладбищу. Вы не боитесь призраков?

— Нет, а вы?

Он по-мальчишески рассмеялся и тут же надолго закашлялся. Когда ему, наконец, удалось перевести дух, лоб его был покрыт потом.

— Это все моя астма.

— У одной из моих сестер в детстве была астма. Из-за нее мы каждый год ездили в Ла-Бурбуль. Я очень на нее за это сердилась и выводила сестру из себя до такой степени, что у нее начинался приступ. Я понимаю, это было некрасиво, но я… ненавидела Ла-Бурбуль.

— Действительно, это было не очень хорошо. А как она сейчас?

— Она умерла.

— О, простите…

— Успокойтесь, ее болезнь не имеет к этому никакого отношения.

— А отчего это случилось?

— Ее убили… Давайте поговорим о чем-нибудь другом… Вы давно знаете Даниэля?

— Нет. От силы месяц. Как он вам и сказал, мы познакомились на лекции по археологии доколумбовой Америки…

— Я не знала, что он интересуется археологией…

— Я был удивлен, так как он явно не понимал ни слова из того, что говорил лектор. Тогда я перевел ему.

— Откуда вы узнали, что он говорит по-французски?

— Я не знал, просто интуитивно почувствовал. Он удивился и посмотрел мне прямо в глаза. Мне он понравился, я улыбнулся ему, и он ответил мне тем же. К концу лекции мы уже стали друзьями. Мы пропустили по стаканчику и побеседовали о поэзии, в основном о Рембо.

«Как же Даниэль, столь недоверчивый, так быстро нашел общий язык с иностранцем? Это просто удивительно», — решила Леа. Правда, у этого молодого человека был такой открытый взгляд, что собеседнику невольно хотелось ему сразу же довериться. А эта обезоруживающая улыбка, такая нежная и немного ироничная…

— А Кармен?

— Ее родители дружат с моей тетей Беатрис, у которой я живу. Это веселая девушка, моей тете она очень нравится.

— А вам?

Эрнесто покраснел.

— Мне тоже. А вы, должно быть, та девушка, о которой мне говорил Даниэль?

Леа не ответила. Она пошла по боковой аллее и присела на ступеньку часовни. Он сел рядом.

— Чем вы занимаетесь?

— Я изучаю медицину. Сейчас я на первом курсе.

— Вы коммунист?

— Нет, не коммунист. Политика меня не интересует. Но я против всего несправедливого на свете и против денег, из-за которых вся грязь. А чем занимаетесь вы?

— Не могу вам точно сказать. Я приехала в Аргентину по приглашению Виктории Окампо.

— Виктории Окампо? Директора журнала «Сюр»?

— Да. Мы познакомились с ней в Германии.

— В Германии, — задумчиво протянул он. — Во время войны отец брал меня с собой на антинацистские собрания. Я был очень молод, но это произвело на меня сильное впечатление. Там я понял: надо сделать все для того, чтобы немцы проиграли войну… Пора уходить, сейчас закроют ворота кладбища. Куда вы идете? Я провожу вас.