У пристани

Дед, как только привязал свою лодку к причалу, немедленно же отправился с хлопцем в корчму подкрепиться чаркой горилки и пищей.

Когда они с голодухи уселись всласть повечерять в сенях корчмы, мимо них прошел взволнованный жид с каким-то багровым и пузатым паном, как оказалось потом, экономом Гущи, поляком Цыбулевичем; последний убежал из своего разгромленного имения и получил приют у русского воеводы Киселя. Пришедшие не обратили никакого внимания на вечерявших в теки деда с хлопцем или их вовсе не заметили и шумно заговорили по-польски в пустой корчме.

— Ой вей, ой погано, пануню, — жаловался встревоженный жид, выглядывая часто из дверей, — проклятые хлопы что-то недоброе затевают, все о чем-то сговариваются, Далибуг, и подойти нельзя: шипят, как гадюки!

— А я им, шельмам, тего, — гремел хриплым басом пан эконом. — Я им, бестиям, тего, до костей шкуру спущу. Я их и за свое добро поквитую... Быдло, пся крев! Дай-ко, тего, тего, пива, только холодного, со льду!

— Зараз, зараз, вельможный пане!.. Сурко, герст ду?

Слышно было, как выскочил в другую хату корчмарь, потом снова вернулся и продолжал тихим, вкрадчивым голосом:

— Они тут кричали, что горилку и пиво будут сами варить, как деды их варили, что рыбу по озерам и в реке будут ловить сами, бо она божья, а не панская, что ни дымового, ни сухомельщины платить не станут, что земля ихняя, предковская... Ой пануню, что они говорят, аж страшно, аж мне честные пейсы тремтят!

— Ах они быдло подлое, — орал и бил по столу кулаком Цыбулевич, — я их всех, тего, закатую!.. Мне вельможный пан дал право хоть перевешать всех его власною рукой, — он и сегодня это сказал, — и перевешаю, шельм, перевешаю!

— Всех, пануню, не нужно, — видимо, струсил жид, — потому не будет кому пить, а это и пану убытки... Ой вей, какие убытки! — вздохнул на всю корчму жид. — А лучше пусть пан для острастки посадит на кол зачинщиков, довудцев, хоть пять-шесть свиней посадит — и будет антик. Как они, мой пане коханый, забачут, что ихние довудцы на палях... так и сами, звыняйте, пане...

И жид захихикал тонким, гаденьким смехом.

— Так, так, го-го! На пали их, дяблов! — крикнул зычным голосом эконом, а потом сразу смягчил тон. — А пиво, доброе пиво, холодное, в нос бьет! Наливай, тего... еще!

— Проше, проше, на здоровье, егомосць! — лебезил жид. — А первые довудцы, первые гадюки — Явтух Гныда, Софрон Цвях и Мартын Колий.

— На пали их, на шибеницу! Вот я их, тего... и запишу. А ну, жидку, еще пива! — раздавался хриплый бас.

— Я, вельможный пане, остальных замечу и скажу, — вторил ему шепотом тенор.

— Добре... Так я тех зараз, а остальных завтра.

— Лучше, пане, захватить всех разом... Далибуг, а то догадаются и утекут.

— Ну, ну! Еще, тего, тего... пива!

Дед сделал знак хлопцу и незаметно с ним вышел на улицу. Возле корчмы уже никого не было, только невдалеке смутно виднелась какая-то одинокая фигура.

Дед подошел к ней.

— Слава богу! — поздоровался он.

— Вовеки слава, диду! — ответил приветливо незнакомец и мотнул шапкой.

— Ты, сыну, здешний? — торопливо спросил встревоженный дед.

Здешний. А что?

— Нам нужно зараз видеть Гныду, Цвяха и Колия, — вмешался в разговор хлопец.

— Цвяха и Колия? — отступил озадаченный селянин и подозрительно взглянул на деда и хлопца.

— Да, их... только ты не мешайся, Олекса, — кивнул головой дед, — мы подслушали сейчас разговор жида с экономом, нужно скорее предупредить братьев. Клянусь нашим гетманом Хмелем, что это правда!

— Так, стало быть... — обрадовался селянин, но потом все-таки подозрительно спросил: — А вы сами откуда?

— Да мы утикачи из панских полесских имений... бежим от ката Чаплинского... издалека... бежим до своих ватаг... только ты, человече добрый, не теряй времени... дело важное... страшное дело...

— Да наши тут недалеко собрались... только как оно... опасно ведь незнакомого человека вести до громады?

— Гай-гай! Да взгляни на нас, — заговорил шутливо дед, — какие мы опасные люди? Старый, сивый дед и хлопец! Тебе на одну руку...

— Ха-ха! И то правда! — ободрился селянин. — Так гайда, тут недалеко.

Пройдя берегом едва с полверсты, за село, провожатый завел деда с хлопцем на какую-то леваду. Было уже совершенно темно. Слышались только отдельные голоса. Вартовой, стоявший на рву, опросил провожатого и пропустил их.

— Вот, братцы, — сообщил провожатый, — беглец из-за Горыни имеет сообщить вам важные новости.

— А поклянешься ли ты нам, человече божий, — спросил кто-то авторитетным тоном, — что слова твои будут правдивы и что ты пришел к нам не с лукавым сердцем, с щирой душой?

— Клянусь погибелью всех панов! Клянусь нашей верой и волей! — произнес торжественно дед.

— Мы верим тебе, — отозвался прежний голос.

— Верим и рады слушать... — раздались другие голоса.

XXIX

— Панове громада! — заговорил взволнованно дед. — Мы бежим из глубокого Полесья, почитай из-под Литвы, и спешим с поручением к нашему гетману батьку... И до нас уже долетела радостная чутка, что настал слушный час посбыться ляхов да зажить по старине, на своей правде да на своей воле. Поднялся и там замученный люд, взялся за топоры, за косы да за ножи, побратавшись с огнем. Сколько мы ни шли, то везде видели пустые хутора, безлюдные села, а та и выгоревшие дотла от ляшской злобы; только, правду сказать, и палацы все панские либо разгромлены и лежат в руинах, либо сожжены и чернеют своими трубами да остовами. Первое лишь ваше, братцы, село мы встречаем еще под панским ярмом.

— А что ж поделаешь, коли пан наш не лях и не католик? — вздохнул печально другой.

— Мало ли что пан? — возразил третий, — Пан-то хоть и русской веры, а экономы все — атаманы-ляхи! Все одно под польским канчуком наши спины...

— Верно, верно! — глухо отозвались многие.

— Да и плевать нам на пана! — крикнул задорно первый. — А ляхов за бока!

— Да вот что, братцы, — заговорил снова дед, — ляхи-то и жиды не спят, замышляют на вас, да еще как замыш­ляют... Я вот поэтому и пришел сюда. Мы вечеряли в сенях корчмы и подслушали, что жид корчмарь советовал какому-то толстому кабану-пану посадить немедленно на кол Явтуха Гныду, Софрона Цвяха и Мартына Колия, а что к завтрему он еще укажет ему штук семь-восемь людей... и пан обещал со всеми этими покончить зараз, да так, чтобы поднялся догоры волос, а с остальных грозился пан три шкуры содрать, что дидыч-де дал ему на то полное право!

Толпа была так поражена этим известием, так потрясена, а, пожалуй, испугана, что в первое мгновение совершенно застыла и тупо молчала.

— По-моему, — выждав некоторое время, добавил дед, — коли не думаете избавиться от катов, то хоть эти трое — Гныда, Цвях и Колий — да еще те, у которых висит за спиной жидовская злоба, должны удрать в эту же ночь и пристать к ближайшим загонам.

— Правда, — отозвался наконец тот, кто первый допрашивал деда, — спасибо тебе, диду, и за известие, и за пораду... многие помолятся за твою душу... только коли нам первым бежать, так прежде, друзи, расправимся мы с жидом, чтоб он не выдавал уже других, а за себя вы завтра подумаете, посоветуйтесь с батюшкой... да, може, поблагословившись, все разом...

— Годи подставлять шкуру! — загомонили все оживленно. — Годи! Смерть иродам!

— Именно годи! — решил и первый. — Расходитесь же, братцы, по домам... встреча в яру... а мы, трое, пойдем и поблагодарим жида за ласку.

В обширном покое Гущинского замка, убранном в восточном вкусе, с низкими сплошными у стен диванами, с узкими разноцветными окнами, несмотря на раннюю пору, стоял оживленный говор. Пышная шляхта, разряженная по-праздничному и вместе с тем вооруженная с головы до ног, раздраженно жестикулируя, не то спорила, не то что-то доказывала друг другу. Хозяин замка, брацлавский воевода Адам Кисель, сидел на диване, отдувался и перебегал маленькими хитрыми глазками от одного пана к другому, храня на лице своем загадочную улыбку. В последние годы он значительно постарел и осунулся; подбритая чуприна его, лежавшая уже беспорядочными, поредевшими прядями, была наполовину седой и казалась пегой; ожиревшее, обвислое лицо его лучилось морщинами, утратив прежнее добродушное выражение; обширное туловище было, видимо, в тягость своему владельцу и вызывало тяжелое, свистящее дыхание.