Гарри из Дюссельдорфа

Волнующая весть о республиканском восстании мигом облетела весь Париж. Предусмотрительные торговцы стали закрывать витрины своих магазинов крепкими ставнями. На улицах выстроились длинные очереди у продовольственных лавок; никто не знал толком, особенно на окраинах, что происходит в городе. Распространялись самые фантастические слухи.

Правительство Луи-Филиппа поняло, что дело принимает серьезный оборот. В растерянности кабинет министров объявил осадное положение. На подмогу муниципальной страже были пущены в ход линейные войска. В ночь с 5 на 6 июня во многих кварталах Парижа шли настоящие бои, а на утро правительственные войска явно стали одерживать перевес. Тем яростнее и самоотверженнее сражались повстанцы, совершая чудеса отваги. На улочке Сен-Мери горсточка храбрецов, не превышавшая шестидесяти человек, сдерживала натиск шестидесяти тысяч линейных войск и дважды отбивала атаки. Множество республиканцев было заколото штыками. Казалось, что всякое сопротивление бесполезно. Но бойцы свободы не сдавались. Презирая опасность, они с обнаженной грудью бросались навстречу врагам. Какой-то студент Альфорской школы взобрался на крышу двухэтажного дома и громовым голосом закричал: «Да здравствует республика!» Он тут же пал скошенный пулями. В один из домов, занятый повстанцами, ворвались солдаты и сломали лестницу, ведущую на второй этаж. Республиканцы оказались в ловушке и, не желая сдаться, покончили с собой. Солдаты нашли лишь комнату, переполненную трупами.

Генрих Гейне наблюдал это страшное волнующее зрелище, прижавшись к колонне церкви Сен-Мери. Вдруг он увидел, как по ступеням взбежал молодой человек с окровавленной рукой, в разорванной одежде рабочего. В воспаленных глазах его отражалось какое-то трагическое чувство. Поэт схватил юношу за плечи и увлек его в темные притворы храма, спрятав за огромную статую св. Себастиана. Тотчас же вбежало несколько солдат, мельком взглянули на Гейне, молитвенно стоявшего у распятия, и один из них сказал шепотом:

— Здесь нет этой канальи!

Солдаты быстро удалились. Гейне подошел к статуе св. Себастиана, но рабочего там уже не оказалось.

«Слава богу, ему удалось скрыться», — подумал Гейне. От всего пережитого у поэта подкашивались ноги, и горестная мысль о том, что героически сражавшиеся республиканцы утоплены в крови, терзала сердце. Слезы хлынули из глаз… Ведь то была цветущая восторженная молодежь, отдавшая жизнь свою ради священнейших порывов души, ради великой цели — свободы.

Настали скорбные дни для французской столицы. Солдаты с ружьями наперевес вели пленных. Десятки, сотни людей в изорванной одежде и с истерзанными сердцами шли хмурые, готовые ко всему. Военные суды выносили жестокие приговоры.

Среди пленных Гейне увидел одного старика. Он шел высоко подняв голову, и лицо его было беззаботно, почти радостно, словно ему предстоял веселый праздник, а не смерть. Одет он был бедно и старомодно, но аккуратно: в поношенный соломенно-желтый фрак, такие же панталоны и куртку, выкроенные по моде якобинской революции 1793 года. На старой пудренной голове красовалась треугольная шляпа. За ним бежала старая женщина и зачем-то хотела сунуть ему в руку потрепанный зонтик. В каждой морщине ее лица был смертельный страх, говоривший о том, что через сутки любимый ею человек будет расстрелян.

Гейне долго не мог забыть этого старика и не он ли припомнился поэту, когда тот писал о беспримерной отваге безымянных героев республиканского восстания: «Скромная смерть этих великих неизвестных внушает нам не только трогательную скорбь, — она вселяет в наши души отвагу, как знамение того, что многие тысячи людей, совершенно неведомых нам, готовы пожертвовать жизнью за святое дело человечества. А деспотов должен охватить тайный ужас при мысли, что их постоянно окружает такая толпа неведомых, жаждущих смерти людей… С полным основанием боятся они Франции, красной земли свободы!»

Горячая кровь, пролитая республиканцами в эти дни, рождала огненные мысли в голове поэта. Гейне был уверен, что, «когда снова ударят в набат и народ схватится за оружие, он уже будет бороться для самого себя и потребует заслуженную награду».

Свои мысли о судьбах народа, добивающегося свободы, о необходимости борьбы против гнета монархов Гейне выражал в корреспонденциях, которые он посылал из Парижа на родину, в аугсбургскую «Всеобщую газету». Эта газета была одним из распространенных органов печати в Германии; кроме того, она находила себе тысячи читателей и за рубежами страны. Неудивительно поэтому, что Гейне охотно принял предложение издателя Котта и сделался парижским корреспондентом этой газеты. С декабря 1831 по июнь 1832 года поэт писал из Парижа обо всем, что привлекало его внимание в политической жизни Франции: деятели Июльской монархии предстали перед взором читателя такими, какими они были на самом деле — безудержными рыцарями наживы, которые открыто пренебрегали интересами своего народа. Не сухим языком публициста, а пламенной речью поэта звучали статьи парижского корреспондента аугсбургской «Всеобщей газеты». Всякое большое и малое событие французской жизни вызывало глубокие выводы и обобщения.

В одной из статей, говоря об исторических судьбах Франции, Гейне обратился к образу, волновавшему его с детства: он заговорил о Наполеоне и при этом признался, что романтический ореол, каким было окружено для него имя этого императора, уже поблек: «Он мертв, а это, по крайней мере для меня, — самое приятное в Наполеоне, так как будь он еще жив, мне пришлось бы бороться против него». Другими словами, Гейне пришлось бы бороться против того монархического идеала, воплощением которого был Наполеон в представлении французских буржуа.

Видя, как на улице каменщики вбивали в мостовую камни, вырванные в дни Июльского восстания для баррикад, Гейне говорил, «что точно так же поступают и с народом: его снова втаптывают в землю и снова попирают ногами».

Поэт с нескрываемым гневом уличал в иезуитстве Луи-Филиппа, который «все обещал и ничего не дал, и который скрывал в своем неизменном зонтике скипетр монархизма, а под своей буржуазной шляпой прятал королевскую корону».

Поэт восторженно отзывался о свободолюбивом французском народе, «уже сорок лет проливавшем кровь за дело революции».

Франция казалась Гейне «блестящим Млечным Путем великих человеческих сердец», особенно когда он сравнивал ее с беззвездным небом Германии — «страны, где мало людей, где только верноподданные». «В Германии мы наблюдаем чрезмерное обилие деревьев-уродов, карликовых елок, а между ними то здесь, то там — исполинский дуб, верхушка которого поднимается до облаков, меж тем как внизу черви подтачивают ствол».

Корреспонденции Гейне из Парижа, необычные для немецкой печати по боевому тону и политической остроте, привлекали множество читателей. Чувствовалось, что временами Гейне вынужден сдерживаться, не договаривать те или иные мысли. Но одно было ясно: и на чужбине все его помыслы сосредоточены на судьбе Германии.

Барон Котта получил письмо от Генца, написанное по требованию Меттерниха. Ближайший помощник австрийского канцлера с бешеной злобой обрушивался на корреспонденции Гейне. Он настаивал на том, чтобы издатель прекратил печатание «дерзких и злобных, ядовитых и разнузданных» корреспонденций Гейне, которые «подобно горящей головне подброшены в газету, доселе недоступную для всяких плебейских выходок».

Рассудительный барон Котта немедленно принялся спасать репутацию аугсбургской «Всеобщей газеты» и отказался от дальнейшего печатания корреспонденций Гейне. Это был большой моральный и материальный удар для поэта. Он одновременно потерял трибуну в Германии и заработок, в котором очень нуждался. Соломон Гейне уже почти враждебно относился к племяннику. Многочисленная родня нашептывала ему, что тот пишет «Мемуары», содержащие клевету на дядю и его семью. Соломон Гейне охотно поверил этому и перестал оказывать поэту денежную поддержку.

Гейне решил предложить Кампе издать корреспонденции отдельной книгой, озаглавив ее «Французские дела». Специально для этой книги он написал предисловие, необычайно резкое, походившее на политическую прокламацию, направленную против Пруссии, самого реакционного, лицемерного и хищнического из государств Германии. Он уличал прусских королей в преступлениях перед народом, в обмане и предательстве: «Я никогда не верил этой Пруссии, этому долговязому, лицемерно набожному герою в штиблетах и с просторным желудком, большою пастью и капральской палкой, которую, прежде чем ударить ею, он опускает в святую воду. Мне не нравилась эта философически-христианская солдатчина, эта смесь светлого пива, обмана и песка. Противна, глубоко противна была мне эта Пруссия, напыщенная, лицемерная, ханжеская Пруссия, этот Тартюф среди государств».