Мгновение – вечность

Капитан ходил по заводскому двору гоголем, рассказывал, как он наперекор штурману, хватавшему era за руки, приземлил в открытом поле на колеса «пешку», какая замечательная получилась посадка, и если бы не яма… Глядя на подростков из заводской бригады, разбиравших и разносивших дюриты, как муравьи, во все концы стоянки, капитан принялся досказывать возвратившемуся из проходной Баранову «любопытную деталь», относящуюся к полковнику Дарьюшкину:

– В ночь перед возвращением полковнику привиделся дурной сон. «Скверный сон», – сказал он и не полетел. Каков полковник? Лично я его понимаю. В авиации приметы сбываются. Я, например, будучи начлетом, сколько выпусков ни делал, женщин первыми не выпускал. Ни при каких условиях. Какой бы класс подготовки ни проявляли – нет.

И что же? За четыре года работы ни одной аварии. Ни единой! А встречались, могу сказать, незауряд-девицы. Женщины, знаете, по природе своей аккуратистки, любят чистоту во всем, умеют пилотировать на зависть. Помню, сдают мне учлетку Бахареву…

– Елену? – спросил Баранов.

– Елену.

– Дерзкая летчица, – сказал Баранов. – В госпиталь попала. У нас под Сталинградом… Хорошо, сильно пошла, «Дору» сняла…

– «Дору»! Не простое дело, могу сказать, а?

– Да еще одного в группе… На Тракторном…

– Бахарева! Елена!.. Мой кадр!..

– Да! И надо же на посадке…

– Я ее в аэроклуб инструктором взял!.. А что, а что? Баранов кратко рассказал.

– Сильно побилась? – спросил стоявший рядом Павел ровным голосом, придающим иным вопросам больше силы, чем патетика.

– Корсет наложили. Шутит: «Чтобы фигура не испортилась…»

– Фигура у нее… да, – заметил, как знаток, бывший начлет аэроклуба, памятливый Старче. – А на голове обычно, – он описал круг над теменем, – лента. Что также было ей к лицу… Даже очень.

– Вы летали в госпиталь, товарищ старший лейтенант? Спросить, как побилась Лена, стоило Павлу немалого труда, – разговор мог принять рискованный характер; но быстрота, живость отклика, даже, показалось Павлу, желание самого Баранова заговорить о Лене ободрили его. И он задал вопрос, которым мучился больше всего.

Баранов, тут же поворотившись к капитану задом, приобнял сержанта за плечи и повел его подальше от посторонних ушей и глаз.

– Слушай, – сказал он шепотком, глядя вперед весело и беспокойно. – Я полетел к ней. В Эльтон, в госпиталь… Она, конечно, не ждала, обстановку знает. Договоренности об этом не было и быть не могло. Но я-то томился в белых стенах, первая радость в госпитале – когда свои навестят. Лучше всякого лекарства… Да после Ельшанки, после Тракторного… Надежная, все видит, контролирует пространство. Справа встанет – у меня справа никаких забот!.. Такому ведомому, как Бахарева, не то что «Доры», а еще трех «мессеров» в придачу отдать не жалко, что ты! Орлица!.. Короче, под конец дня на «фанерке» вырвался… Побрился, сменил подворотничок, полетел… Достал конфет. По блату, в лавке Военторга… Слипшихся, в газетном кульке. «Вы говорили, генерал меня шоколадкой угостит, – это она смеялась, когда нас генерал строгал. – Хоть бы конфетку дал…» С гостинцем полетел к Елене, – в третий раз начинал и все не трогался с места Баранов, бедово взглядывая на Павла, – а попал к Оксане. В том госпитале лежал, перед выпиской она меня поцеловала… утром, когда градусники ставят. Один раз, больше ничего… Идет с дежурства мне навстречу. «Миша, говорит, ты все это время плакал?» – «Почему?» – «Ты же написал: „Моя душа в слезах“. А я и забыл, что написал… На дверке ее тумбочки – мой портрет. „Прочли в газете, что тебе присвоили звание Героя, я и говорю: „Девочки, ведь это наш Миша, он у меня в третьей палате лежал!“ – „Что же ты, девонька, такого парня упустила?“ – «Не упустила, он мне ответил, вот письмо… А портретик ею да приколола…“ Вот такая деваха Ксана, во! – Он выставил вперед большой палец. – Время улетать, она и говорит:

«Ты свою летчицу навести, она в корсете, трещина ребра. Не опасно, но болезненно… Проведай ее, слышишь?» – «Времени нет. В другой раз… Я ей записку оставлю!..» Вот так: конфеты, сладкое, – Ксане, записку – Елене…

Легонько отставив от себя сержанта, он уставился в бетон, на котором они стояли.

– Она тебя помнит, – добавил Баранов.

– Ну да? Как же…

– Помнит, помнит. Говорила.

Излился старший лейтенант, а души не облегчил, оправдания себе не нашел.

Но отношения с Гранищевым – он чувствовал это и по себе, и по тому, как просветлел лицом сержант, – получили ясность и определенность.

…Обговаривая боевой порядок и маршрут на Сталинград, Баранов поставил Гранищева с собой рядом. «Лубок плачется, дескать, Гранищев строя не чувствует, с ним летать трудно. Вот я и посмотрю…»

Во главе группы пошли Баранов и капитан с ЛИСа.

Павел, держась старшего лейтенанта, чувствовал себя на маршруте, определенном жирно прочерченной линией пути, уверенно, даже увлеченно. В темном русле Волги, возникшей под крылом, стояли светлые облака, остро серебрилось солнце, он читал местность, как на штурманском тренажере в классе. Гребнем выставлялся из воды каменистый островок – вот его запятая на карте. Мыс, вставший поперек течения, – вот он, делаем отметку. «Минутка за минуткой», – отсчитывал Павел свое и товарищей продвижение на юг. Отрывисто сказанное командиром «Посмотрю…» звучало у него в ушах, и он старался, замечая в себе то желанное в полете бодрое спокойствие, ту обостренность внимания, когда ни одна соринка на горизонте, ни одно отклонение приборной стрелки на штришок не останется незамеченным.

За Волгой, в степи, горизонт стал холодней, тревожней. В головной паре капитан – Баранов что-то переменилось. В чем перемена, Павел не сразу понял. «Где идем?» – будто спросил его чей-то строгий голос. Курс… время… – собрался, сосредоточился летчик. С курса не сбились. Он видел это по карте, по прямой, которой они оба, Баранов и Гранищев, держались. Капитан от этой прямой отходил, уклонялся… Вот что он уловил и не понял в первый момент! Словно бы подхватил капитана и понес – одного! – ветер-боковик, ветер опасности, боевой угрозы, ветер Сталинграда. Капитан под его порывами заколебался, пошел юзом… все заметнее, все дальше. Покачивая крыльями, призывая летчиков следовать за ним. Павел всматривался в ножницы, разводившие головные экипажи. В них и в карту, в них и в карту… Глубже, настойчивей покачивая крыльями, счет – на секунды, а команды в воздухе повелительны.

Ни славное прошлое начлета, ни должность, ни звание не шли в сравнение с тем, чем был для Гранищева, для всех истребителей Михаил Баранов, – ему верил сержант, за ним шел.

Старший лейтенант качнул крылом, привлекая к себе внимание, сделал в кабине движение рукой от груди – вперед. «Вперед!» – повторил он выразительный жест рукой, поступательный и непреклонный, как начальный ход шатуна, приводящего в движение паровозные колеса. «Выходи вперед, веди группу!» – «Я?!» – изумился Гранищев. Баранов кивком головы подтвердил: «Ты!» – глаза его сверкнули, и он отвалил, чтобы не потерять забравшего в сторону капитана…

…В ушах от долгого гудения мотора – пробки, ноги затекли, треволнения маршрута улягутся нескоро (интересно послушать, что скажет капитан), а фронтовой аэродром – как конвейер, подхватывающий экипажи и направляющий их в бой по сигналу ракеты. И первые на очереди они, пришедшие из тыла; резерв – надежда Сталинграда.

Ракету могут дать с минуты на минуту. Оглушенный перелетом и тишиной, Павел чувствовал усталость. В землянку бы сейчас да лечь, вскинув затекшие ноги…

– Оглох? – кричал выросший перед летчиком Баранов. – Ослеп? – возбужденно укрупнившиеся глаза старшего лейтенанта были белесы – как тогда, на степном аэродроме, когда Павел вмазал в его «ЯК». – Ракета!.. Нам ракета! Пойдешь со мной в. паре, понял?

Рядом с Барановым, вместе с ним – другого места для Павла теперь в жизни не было.

Часть вторая

В весеннем небе на Дону

Скорый поезд Владивосток – Москва громыхал по снежной Сибири на запад, «в Россию», как издавна говорят на востоке и как говорили пассажиры сейчас о европейском крае родной земли, рассеченном фронтом от моря Баренца до калмыцких степей и отрогов Эльбруса; большинство пассажиров были военные.