В этом мире подлунном...

— Да, этот преданный друг, — продолжал, будто во сне, Бобо Хурмо, — злодей этот, ел твой хлеб, брал твою соль и плюнул в твою солонку!..

Наверху заскрипела двустворчатая тяжелая дверь, два сарбаза с каменными фонарями в руках закричали:

— Грешный раб Кутлуг-каддам! Выходи! Выходи, да живее!.

Маликул шараб в темноте склонился к лежащему навзничь товарищу по несчастью:

— Прощай! Ежели не удастся снова увидеться, не поминай меня лихом, Бобо Хурмо!

Услышал в ответ взволнованный шепот: «Дай бог, чтоб не постигли тебя страдания, что мне выпали!»

Но когда Маликул шараб шел куда-то по темному узкому проходу, он думал не о близких пытках: «Кто же, кто же тот, кто ест мой хлеб-соль и плюет в мою солонку? Кто же?»

Узкая, словно коридор, комната (сарбазы подвели Маликула шараба к ее дверям: впустил его туда мрачный, козлобородый, палаческого вида воин с мечом наголо в одной руке — другой он ловко пошарил у впускаемого под рубахой: нет ли чего?). Комната почти пуста, если не считать каменных фонарей в нишах и двух грубых табуреток. Одна из них пустовала, а на второй сидел главный визирь, господин Али Гариб собственной персоной. Старый хитрый лис, самого дьявола обманет! И при предшествующем главном визире Ходже Ахмаде Майманди его, бедного «повелителя вина», обвиняли и в неверии, и в распространении ереси: в том же, что он клевещет на государство, его обвиняли уже при Али Гарибе.

Какая честь впервые выпала ему, Маликулу шарабу: оказаться допрашиваемым не кем-нибудь, а самим главным визирем.

Сам главный визирь почтительно-иронически поклонился приведенному, жестом отослал воина за дверь.

— Почтенному Маликулу шарабу наше уважение, — ухмыльнулся Али Гариб. — Садись-ка на табуретку, Кутлуг-каддам!

— Благодарствую!

Маликул шараб опустился на табуретку, а главный визирь тут же вскочил с места. Заложив руки за спину, прошелся по комнате. Его движения были нервно-резкими, брови нахмурены, а совиные глаза ввалились и покраснели, видимо, от бессонницы.

«Ишь ты как… И ему, оказывается, не сладко. Так зачем взвалил столько тягот на свои плечи этот низенький толстяк? В загоне его полно овец, в казне — золота, в гареме — невольниц. Жил бы в свое удовольствие, блаженствовал бы в цветущем саду!.. Нет, Маликул, не будет этот старый лис лежать без дела! Власть, власть нужна этому дьяволу! Господствовать над людьми, давить их — вот его наслажденье!»

Али Гариб остановился перед узником.

— Грешный раб творца, Кутлуг-каддам! — начал он мягко и вкрадчиво. — Нам известно, что примерно недели три назад в твою питейную тайно явился некий пожилой человек, путешественник, со своим учеником. Кто был сей путешественник и с какой целью он прибыл в нашу благословенную столицу? — вопрос был задан уже с угрозой в голосе.

Я думаю, господин главный визирь, об этом вам известно куда больше, чем вашему покорному слуге.

— Почему?

— Да потому, что этот мошенник тоже находится где-то у вас в зиндане, господин главный визирь!

— Мошенник?

— А кто же, если не мошенник! Этот лжелекарь, оказывается, выдавал себя за почтенного Абу Али Ибн Сину, грабил доверчивых, недужных, господин мой.

Али Гариб сморщился, как человек, неожиданно раскусивший нечто горькое.

— Так… А как ты узнал, что он… не настоящий Ибн Сина?

— По его поведению, не соответствующему громкому имени. По выходкам, не приличествующим ученому, но подходящим… пьянице запойному, господин мой.

— «Приличествует… не приличествует»! — неприязненно передразнил Маликула главный визирь. — Кто тебе сказал, что достопочтенный Ибн Сина ангел?

— Не ангел, но…

— Изображение великого целителя видел? То, что сделано прославленным художником и ученым Абу Насром Арраком?

— Видел, господин главный визирь!

— Ну и что? Похож твой путешественник на изображенного?

— Похож…

— Да, как две капли воды похож, — подтвердил и сам Али Гариб.

Маликул шараб никак не мог уловить, куда же клонит их разговор главный визирь.

— Иль неправильны мои слова, Кутлуг-каддам!

— Правильны, но… этот лекарь — мошенник.

— Э, мошенник, не мошенник!.. — воскликнул Али Гариб, вытаращив маленькие свои, злые глаза. — Если он мошенник, почему ты дал ему пристанище? Принял как дорогого гостя, любезен был, почет ему оказывал и уважение, а против государства вел тайные беседы!.. Что, не так? — Главный визирь, сжав кулаки, навис над Маликулом шарабом: в красных сафьяновых сапогах на высоких каблуках он «вырос» и смотрел на сидящего узника сверху вниз. — Вот уже сорок лет, как ты даешь у себя приют всякому сброду, жуликам, голодранцам, тем, кто сбежал от виселицы. О сборищах ваших, на которых умаляют славу Газны, ее достоинство, унижают султана, — знаем, хорошо знаем!

Маликул шараб осторожно приподнялся с табуретки:

— Господин главный визирь! Коль сорок лет я свершал все это, почему же не вырвали язык покорнейшего вашего слуги?

— Не язви, нечестивец! И… сиди смирно! Наш повелитель некогда повелел не трогать тебя, иначе я бы знал, что делать с тобой! Но теперь — хватит! Теперь нож уперся в кость, терпение лопнуло! Все нам о тебе известно: каждый твой шаг, каждое твое слово. Капля не превратится в горный поток, а враг не станет другом! Я знаю: ты снюхался с тем главарем бунтовщиков, так называемым имамом, вместе строите козни, безбожники!

— Какой имам, господин главный визирь?

— Сейчас узнаешь — какой!

Главный визирь хлопнул в ладоши. Тут же явился козлобородый.

— Позови Паука!

Маликул шараб, услышав это слово, беспомощно плюхнулся на табуретку. «Паук! Черный Паук — Пири Букри! Недаром, значит, его недолюбливали многие. А я… слепец, считал его бедным горбуном — богом обиженным калекой, сочувствовал ему, дал ему место в доме, пригрел… А он-то, дьявол, как раз он-то и плевал в солонку! Тот самый горбун, мастер ная, который игрой своей заставлял нас всех плакать».

Напыщенно-грозно прозвучало:

— Ну-ка, говори, Паук!

Нет, это был совсем не тот Пири Букри, которого знали в питейной Маликула шараба. Златотканый халат, соболья шапка, увенчанная жемчужиной, борода и усы ак куратно подправлены брадобреем. Помолодел, посвежел. Только глаза те же — голубые, детски-невинные. И тревожно бегают, будто ртутные шарики.

Маликул шараб с отвращением смотрел на Пири Букри. Как молния в голове мелькнула мысль о Садаф-биби: «Принарядился!.. Ах, бедная девушка! Она, значит, в сетях этого старого Паука!»

— Ну, горбун, почему в рот воды набрал? Говори! Всю правду — плесни-ка ее в лицо этому нечестивцу!

Пири Букри взял какую-то толстую книгу в черной кожаной обложке и с почтением протянул главному визирю:

— Благодетель наш! Вот, соблаговолите взглянуть, псе записано тут, все, что за двадцать лет говорилось в смрадной питейной этого пьяницы: все, какие только бы ли, разговоры, пятнавшие вашу честь и честь нашего повелителя. Ежедневно, слово в слово, господин главный визирь!

Опасаясь Маликула шараба, горбун обошел его стороной, подходя к Али Гарибу. Маликул соскочил с табуретки, поднял к небу кулаки:

— О продажная тварь! Чуть ли не двадцать лет плевал в мою солонку! Почему тебя, дьявола, не проглотит земля, почему?

Пири Букри попятился назад. Маликул шараб рванулся к нему, схватил за полы златотканого халата, затряс яростно, потом вырвал из рук черную книгу:

— Сколько золота получил за предательство?.. Так получи и от меня!

Со всего размаха ударил он книжкой по голове горбуна. Пири Букри охнул, схватился за голову, опустился на колени. Козлобородый воин резко толкнул Маликула в сторону и, не дожидаясь приказа главного визиря, заломил ему руки за спину. Главный визирь стоял вдали от схватки, двусмысленная улыбка играла на его лице.

Глава двадцать первая

Сарбазы, вместе с которыми Бируни выехал из Газны встречать «Ибн Сину», шли по большой караванной дороге, но нередко сворачивали с нее на боковые тропы, скрытно двигались по оврагам и ущельям, будто избегали встреч с другими всадниками, то настигавшими их кавалькаду на караванной дороге, то мчавшимися по ней навстречу — из Газны в Тегинабад, из Тегинабада в Газну. Всадники двигались чаще всего с двумя запасными лошадьми в поводу — гонцы по особо важным делам, стало быть. Некоторые и не скрывали удостоверяющих их полномочия серебристых значков на чалмах, иные были одеты подчеркнуто просто, незаметно.