Возмужание

Воевода строгим окриком остановил тех, кто пытался преследовать печенегов.

– В темноте сами можете в западню попасть или друг друга перебьёте!

Юные воины возвращались, возбуждённые кратковременной стычкой, – слышались громкие возгласы, нервный смех. У многих внутри всё ещё дрожало, как натянутая тетива луков, из которых они впервые выпустили стрелы в настоящего врага!

– Что, – кричал юный Горицвет, гарцуя без седла на тонконогом жеребце у края лога, – не вышло? Удрали, как трусливые псы!

Восходящая Заря осветила угрюмое лицо воеводы. Он явно не разделял радости молодых дружинников. Коротко велел обезоружить поверженных печенегов, а раненых собрать в одном месте.

Дружинники стали сносить их под большой куст орешника. Раненых оказалось немного, в основном те, кто лишился чувств. Те же, что были ранены легко, скрылись вместе со всеми.

– Уф, какой тяжёлый печенег, – утирая лоб, сказал один дружинник другому, – давай передохнём!

Они опустили на землю тихо стонавшего степняка и сели рядом на траву.

– Дружина, наверно, уже строится на утреннюю молитву Перуну и Хорсу, – заторопился второй, – давай понесли дальше!

В это время наверху появился их сотник.

– Поторапливайтесь! – окликнул он.

– Вот, последний остался! – отвечали вои, наклоняясь, чтоб подхватить раненого.

– Погоди! – остановился первый. – Он, кажется, уже того… не дышит…

Второй пощупал жилу на шее, та не билась.

– Готов, – выдохнул он, – зря столько тащили…

Вдруг где-то впереди послышался звук, похожий на сдавленный крик, который, резко оборвавшись, перешёл в приглушённый хрип и клёкот.

Оба воина насторожились.

– Гляди, – воскликнул стоявший наверху сотник, – раненый-то удирает!..

– Быть того не может! – почти хором изумлённо отвечали дружинники. – Они все едва живы были…

Но от раскидистой лещины, опираясь на толстую палку и припадая на правую ногу, действительно бежал печенег. Вот он споткнулся и покатился вниз по травянистому склону, затем проворно вскочил и спешно заковылял опять наверх по противоположной стороне оврага.

– Стой, вражина! – закричали дружинники и побежали следом, понимая, что не успеют: печенег вот-вот достигнет верхних зарослей – и тогда поминай как звали!

– Уйдёт печенежина! – досадливо выкрикнул один, видя, как противник уже схватился за ветку дерева. – Сейчас за бугром скроется!

В этот самый миг меткая стрела с калёным наконечником, пущенная сотником, вошла беглецу прямо между лопаток. Печенег покачнулся, замер на мгновение, а затем подался назад и упал на спину, тараща чёрные как ночь глаза.

Подоспевшие дружинники остановились, разглядывая поверженного врага. Тот был мёртв. Влажные комочки жёлтой глины прилипли к его смуглому потному лицу с застывшим взором тёмных очей.

– Вишь ты, только что жив был, бегал, а сейчас уже в когтях у Мары… – с некоторым удивлением, как бы в раздумье произнёс молодой воин.

– Ну, что там? – окликнул сотник.

– Готов! – отвечали дружинники. – Меткий выстрел у тебя, Лесогор!

– Поглядите остальных раненых!

Вернувшись к кусту орешника, юные вои замерли, будто поражённые громом. У всех семерых печенегов были перерезаны глотки. У одного из окровавленного горла ещё вырывался предсмертный хрип.

Юноши невольно попятились, не в силах оторвать взора от ужасного зрелища.

– Видно этот, что легко ранен был… в кустах отсиживался… не успел убежать… – запинаясь, проговорил второй. – А может, нарочно затаился, чтоб своих порешить…

Первый молча кивнул и вдруг, схватившись за ствол вербы, согнулся, конвульсивно дёрнулся и исторг из себя содержимое желудка.

В это время у трупов собралось уже несколько человек во главе с сотником. Многие столпились наверху.

– За что он их так, своих же? – растерянно спросил воин, собиравший стрелы.

– Чтоб в полон не попали и ничего не рассказали, – коротко отвечал сотник.

– Чисто шакалы степные, – покачал головой воин. – Да и то – зверь себе подобного не трогает, а этот, как мясник овнам, горло перехватил… А что б они тогда с нами сделали? – перевёл он взор на товарищей.

Тягостное молчание повисло в воздухе. Молодые вои впервые почувствовали, как Смерть-Мара с пенящейся кровью из горла прошла нынче совсем рядом и что отныне каждый неверный шаг повлечёт за собой не проигрыш в ратных играх, а жестокую и страшную гибель.

Когда построились на утреннюю молитву, на лица юношей легла первая черта суровости, которая отличает чело воина от мирного жителя.

После славы богам, Перуну и ночным Дивам, которые избавили их нынче от наглой смерти, воевода сделал знак Святославу, и они вдвоём отъехали в сторону.

– Нынешней ночью, – тяжко начал Свенельд, – вся юная дружина могла сгинуть, и мы сами полегли бы, ровно агнцы жертвенные, под кривыми печенежскими мечами…

Святослав угрюмо молчал, потом обронил:

– Разве мы виноваты, что дозоры заснули? Каждый должен своё дело исполнять, не может ведь начальник за каждого воина его службу править…

– Военачальник должен всю дружину свою, и в первую очередь подначальных, в руках держать, что поводья. На слова их полагаться, а самому ходить и проверять, чтоб каждый – от темника до простого воя – знал: в любую минуту в любом месте ты можешь появиться нежданно и спросить службу. Появись, проверь и иди прочь! И так днём, и вечером, и в ночи, а особенно перед рассветом, когда ослабевает внимание и даже самый лучший воин может пасть от коварной руки тайно подкравшегося врага. И когда сам обо всём знать будешь, только тогда можешь быть спокоен и уверен!

Свенельд говорил жёстко, отрывисто и сердито. Княжич не догадывался, что слова, которые высказывал воевода, тот относил прежде всего к себе. Свенельд был зол на собственную неосмотрительность, которая повлекла за собой угрозу жизни Святослава. Так было при возвращении из Кудесного леса, при испытании лодии на Днепре, и вот опять опасность прошла так близко, будто стрела прожужжала у самого уха.

– Собери военный Совет! – велел воевода.

Когда юные начальники сошлись, Свенельд провёл с ними беседу.

– Печенеги, как воры, – рёк он, – привыкли больше тёмной ночью нападать, а днём только примечают, где что украсть можно и какая военная сила против них выставлена. А потом во тьме нападают, как летучие мыши, десятеро на одного. Отныне велю ночные дозоры удвоить, днём больше отдыхать, а ночью быть начеку. Нынче токмо благодаря хвори живота у сотника Олеши не передушили нас вороги, ровно котят. Дозорным за то – позор, до конца похода пусть отбывают повинность костровыми и кашеварами и запомнят накрепко – по военным законам сие преступление карается смертью! А за то, что дрались добре и врага отбили, – дякую всем! – неожиданно закончил Свенельд.

– Рады стараться, воевода! – обрадованно отвечали отроки. Заря уже сняла розовые паволоки с небесных покоев Хорса, когда Молодая Дружина двинулась в путь. Отдохнувшие лошади шли бодрым шагом. Утренняя дымка растеклась по низинам, на траве сверкала обильная роса. День снова будет жарким, отметил про себя Святослав.

Дорога вывела к очередному селению, и тут они впервые столкнулись со следами разорения, оставленными печенегами. Небольшое огнищанское село было сожжено дотла. Не осталось ни хлевов, ни амбаров, ни скотины. Меж чёрными остовами хат бродили редкие люди, выискивая жалкие остатки домашнего скарба, не тронутого огнём. Седой босоногий старик в длинной изорванной рубахе сидел на обугленном бревне и мерно качал головой из стороны в сторону, издавая непонятные звуки.

Святослав, подъехав ближе, спросил:

– Ты из этого села, отец? Это печенеги натворили? Где они сейчас?

Старик не отвечал, продолжая то ли мычать, то ли плакать. Подошедший второй огнищанин мрачно сказал:

– Он уже больше никому ничего не ответит…

– Отчего? – спросил княжич.

В этот миг старик, кажется, очнулся от забытья, широко открыл рот и бесстрастно указал туда перстом. Вместо языка виднелся сизый обрубок.