Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

   — Сынка ждёт, что и говорить и не одного. Петру Петровичу тоже осьмой месяц пошёл.

   — За него я спокойна. За ним братец сам доглядит, а за внуками...

   — Да брось ты сердце своё крушить, государыня царевна. Вон цесаревна Аннушка к тебе прибежала. Пустить ли?

   — Как же не пустить. Только она одна по своей воле к тётке и забегает. Все под одной крышей живём, а она одна моих дверей не забывает, красавица наша.

   — Тётенька, крёстненька, который раз к тебе стучусь, не пускают меня. Сказывают, неможется тебе. Правда ли, крёстненька? Чем захворала ты, государыня тётенька? Кабы батюшка государь знал, ни по чём бы не уехал.

   — Уехал бы, Аннушка. Ещё как уехал. Дела у него государственные, а нас родственников-то у него сколько — нетолчёная труба. Сосчитать не сосчитаешь.

   — Что ты, крёстненька! Ты у нас с батюшкой одна-единственная. Тебя ли не любить, за тебя ли не печаловаться!

   — И где ж это ты слов таких набралася, племянненка? Печаловаться — надо же такое сказать! Из-за меня тебе печаловаться нечего. Добром станешь поминать, вот и ладно.

   — Как это поминать, крёстненька, почему поминать?

   — На каждого свой час приходит, девонька.

   — Не твой, не твой, государыня царевна! Только бы не твой!

   — За слёзки твои светлые спасибо, крёстная моя доченька. А воля на всё Господня. Ему виднее.

   — Государыня тётенька, нешто не хватит смертушке по нашему дворцу бродить? Пусть другой двор поищет!

   — Что ты говоришь, Аннушка? О чём ты?

   — А как же, крестненька, девки толковали — страх меня облетел.

   — Отчего, девонька? Ну-ка расскажи.

   — Да что тут говорить. За один этот год двух сестриц моих похоронили: в мае — Наталью Петровну, в июле — царевну Маргариту Петровну, в октябре — принцессу Софию. Не люблю, государыня тётенька, похорон. Боюся их, особливо когда прикладываться к покойнику заставляют.

   — Так родные ведь, Аннушка.

   — Они холодные...

   — И со мной не простишься, доченька?

   — С тобой? С тобой, государыня тётенька? Да я тебя отогрею! Своими руками отогрею! В личико твоё белое дышать стану, сколько сил хватит, чтоб не заледенело!

   — Да не пугайся, не пугайся так, доченька. Дай благословлю тебя, родненькая. Сама не хочу вас оставлять. Ступай себе с Богом.

   — А когда ещё прийти позволишь, государыня тётенька?

   — Завтра, девонька, приходи завтра. Устала я, моченьки моей нету. Лечь мне, лечь скорей на постелю надобно.

   — Государыня царевна, может, дохтура ещё позвать, коли так неможется?

   — Нет, Фимушка, не надо дохтура. Просто отжила раба Божия Наталья свой век. Как матушка наша родительница: её в сорок три года не стало. При братце бы хотелось. С ним проститься. Один он останется, один-одинёшенек.

   — Слухам о Катерине Алексеевне веришь, царевна?

   — А ты? Чай, куда больше моего знаешь, ты-то веришь?

   — Да я, государыня царевна, что...

   — Ты что! Молодая Катерина Алексеевна. На двенадцать лет братца государя моложе. Здоровая. Кровь в ней так и играет. На неё ни в чём ни усталости, ни удержу нет. Государь братец делами занят, а она... Пока невенчанной была — одна, после венца — уверенности понабралась.

   — И то сказать, государыня царевна, государь Пётр Алексеевич тоже не её одну на Божьем свете видит. Чай, слухи-то до неё доходят. Да и государь с делами своими амурными не больно-то кроется, с обиды мало ли что бабе в голову втемяшится.

   — Вот и думаю, без перестачи думаю, чтобы у братца государя огорчений поменьше было. А помирать без него придётся. Кроме него, родимого, никого на свете у меня нет.

   — Бог милостив, государыня царевна, доживёшь.

   — Как дожить, коли неизвестно, когда обратно путь держать будет.

   — Так-таки ничего тебе и не поведал?

   — Сама знаешь, ничего. Мол, как дела пойдут.

   — Да ведь дела-то у него — сейчас нету, сейчас объявились.

   — Всю жизнь так.

   — Тебе бы, государыня царевна, ему перед выездом о недуге своём сказать. Аль теперь весточку послать, что так, мол, и так.

   — Где-то он теперь. По депешам посмотреть. Писем писать не обещался. Мол, времени не будет. А вот отписки из депеш велел мне присылать. Вон гляди, Фимушка, 8 апреля, на преподобного Руфа, сыграли они в Данциге свадьбу, продали Катерину Иоанновну.

   — Поди, рада царевна без памяти.

   — Будет ли чему радоваться, время покажет. А вот государь наш на радостях пошёл колесить. Царицу свою в Данциге оставил, сам куда только не ездил. На Симеона вернулся, пару деньков в Данциге побыл и опять колесить принялся. И названий таких городов немецких отродясь не слыхивала. На память мученицы Арины, 5 мая, снова в Данциге оказался — именины крёстной своей, государыни царевны Ирины Михайловны, отметить, и опять в путь. Тут уж и вовсе не разобраться: то ли на суше государь братец, то ли на море. Нет, Фимушка, не видать мне родимого — не судьба. А на утро Аннушку ко мне пусти.

   — А как же, государыня царевна, не пустить. Развлечёт тебя, от мыслей тяжёлых отвратит.

   — Не про то я, Фимушка. Сама хочу, коли силы позволят, ей про крёстного своего рассказать.

   — Про кира Иоакима? Так не любит его памяти государь Пётр Алексеевич.

   — Потому и хочу сама рассказать. Аннушка запомнит. Ей до всего дело есть, всему она любопытная. Кабы Алёшенька таким был...

Боялась... Не тогда, когда выезжали из Петербурга. Что там! Государыня невеста! Без пяти минут герцогиня Мекленбургская! Наконец-то — двадцати пяти годков с плеч не скинешь. Засиделась в девках. Думала, государь дядюшка уж и не вспомнит. Век вековать на матушкиных нищенских доходах оставит.

Из дворца ихнего (прости, Господи, дворец!) выходила — не оглянулась. Знала, государыня-матушка, сестра, челядь вся на порог да на двор высыпала. Не оглянулась. В покоях простились. От матушки благословилась, и будет. В путь бы скорее.

О женихе ни разу не подумала. Что уж тут, какой достанется, и ладно. Думала, с каждым справится. Другие же живут — и она проживёт. Веселиться станет. Театр придворный, свой, получше, чем у царевны Натальи заведёт. Чай, не оплошает перед немцами.

И дорогу всю страха не было. Любопытство одно. Государь ещё двадцать седьмого января в путь пустился. Ему везде одно море да флот снились. Да всё равно дорогу проложил для супруги своей — Екатерина Алексеевна только одиннадцатого февраля тронулась. Обоз преогромный. Всё шутила: твоё, герцогинюшка, приданое никак не уложишь. Смех сказать, невесте-то приданого не показали. Торопились. А ей что, всё равно своего нету. Уж какова царская милость будет, на том и спасибо.

С царицей куда лучше. Весёлая. Остановки в пути любит. Чуть что и к чарке приложиться не откажется. Вот теперь поживёшь, герцогинюшка, смеётся. Что ни будет, а всё лучше Измайлова, правда?

Робость в Нарве закрадываться начала. О ней всегда со страхом говорили. Что народу нашего полегло в 1700-м, что людей в плен шведы позабирали! Толком царевича Милетинского Александра Арчиловича, что всей артиллерией командовал, и не помнила. Одно разве — первым красавцем при дворе слыл. Кто только на него не заглядывался. Любимец дядюшкин. Уж как дядюшка государь по его полону убивался, как выкупить любой ценой хотел, матушка рассказывала. Не отдали шведы. И Ивана Трубецкого не отдали. Мол, пусть у нас сгниют, русской земли больше не увидят.

Многие шепотком рассказывали: Милетинский царевич всему виною и стал. Крепость всю окопами земляными окружили. Две недели бомбардировали. И всё без толку. Будто бы батареи не там, где следует, расставили, пушек много непригодных оказалось, а там и снарядов не хватило. Государь кинулся в тыл обозы торопить, а тут шведский король Карл XII нежданно-негаданно налетел. И солдат у него будто бы меньше, и орудий всего ничего, да наши начальники смутились. Кого ранило, конница Бориса Петровича Шереметева в бегство ударилась. И не они одни: солдаты наши все некормленые, толком не одетые, начальников немецких своих стали убивать.