Светочи Чехии

Между Руженой и мужем царило несогласие с того самого злосчастного утра после покушения Бранкассиса. Вок был смертельно оскорблен брошенным обвинением и не мог простить жене того, что она могла заподозрить его в убийстве.

Наказание Божеское, поразившее мать, и затем ужасная смерть графини тоже оставили на нем тяжелое впечатление. Он потерял вкус к похождениям, был угрюм, молчалив и раздражителен, то искал ссоры с Руженой, при всяком случае, то упорно избегал ее.

Это отдаление от жены, которого он держался из упрямства и оскорбленного самолюбие, тяжело было Воку и заставляло его страдать, так как, несмотря на все свои увлечения, он продолжал глубоко любить жену и красота ее по-прежнему чарующе на него действовала.

Особенно возмущало его то, что Ружена, испросив прощение у отца, сочла лишним сказать ему хоть слово извинения или сожаления. Сама Ружена отлично понимала, что она неправа и что такое, ничем не заслуженное, тяжкое обвинение нужно было загладить, но она была слишком упряма и горда, чтобы просить прощения.

Таково было положение вещей во время отъезда Гуса. В своем последнем разговоре с Руженой, когда речь зашла и о несогласиях ее с мужем, Гус строго разобрал настроение ее души и даже спросил, не преступная ли любовь к Иерониму причиной ее жестокости к Воку.

— Я навсегда отказалась от всякой земной любви к нему, — ответила она. — Но я никогда не перестану восхищаться им, как ученым, человеком, любящим свою родину, и рыцарем! Я с участием буду следить издалека за его жизнью, и молиться за него. Бог не поставит мне этого во грех!

В заключение, она обещала извиниться перед Воком.

Между тем прошли недели, Гус снова вернулся в Прагу, движимый угрызениями совести, будто он покинул город, повинуясь наущению дьявольскому, из опасения за свою жизнь, — а супруги все еще не примирились.

Интердикт тотчас был восстановлен с прежней строгостью, народное возбуждение росло и, во всякую минуту, могло разразиться кровавыми беспорядками.

Как-то вечером, Ружена засиделась в комнате подруги. Оба графа были в отсутствии, а в городе в эту ночь беспокойство сказывалось особенно сильно.

Несколько погребальных процессий прошло мимо дома и в сопровождавшей их толпе ругательства перемешивались с рыданьями и даже заглушали плач. Кучки вооруженных людей шныряли по улицам; словом, в воздухе чувствовалось что-то зловещее.

Тревожно настроенная Ружена ушла из своей комнаты и поместилась у Анны, окна которой выходили во двор, и уличный шум туда не долетал. Но все-же, когда на колокольне аббатства пробило час ночи, Ружена встала, чтобы идти к себе; спать ей не хотелось, но она чувствовала себя усталой.

Проходя длинным коридором в свои покои, на лестнице, которая вела в нижний этаж, она увидала мужа, поднимавшегося в сопровождении оруженосца, нёсшего за ним свечу. Вок был бледен и, видимо, устал, на лице его было обычное, в последнее время мрачное, раздраженное выражение.

Увидав жену, граф остановился, удивленный.

— Ты еще не спишь в такой поздний час? Отчего? — холодно спросил он, подозрительно смотря на нее.

— Я заболталась с Анной и не заметила, что уже так поздно, — ответила Ружена. — Не хочешь ли ужинать? — помолчав, спросила она. — Тебя не ждали и прислуга спит, но у меня в комнате приготовлена холодная закуска, до которой я и не дотрагивалась.

— После долгой верховой езды я, в самом деле, проголодался и охотно что-нибудь съем, если только это тебя не обеспокоит, — нерешительно сказал Вок.

— Чем же? Нисколько! Идем и, пока Зимовит будет тебя разоружать, я зажгу огонь.

Они вошли в малую залу, примыкавшую к спальне Ружены и оруженосец, сняв с графа доспехи, удалился. В спальне, на столе, были приготовлены холодная дичь, пирожки и молоко, а Ружена достала из шкафа еще кружку вина и зажгла канделябры.

Вок сел за стол и сперва отрезал кусок дичины жене, а потом себе. Они ели молча; какая-то неловкость тяготила супругов, и разговор не клеился. Несмотря на голод и жажду, Вок ел мало; выпив кружку вина, он положил ножик, вытер руки и встал.

— Покойной ночи и спасибо! Ты долго засиделась с Анной, и я не хочу тебя дольше задерживать.

— Я боялась лечь спать, — шум на улице сегодня нескончаемый, — тихо ответила Ружена.

Вок ничего не сказал и направился к двери. На лице Ружены мелькнуло выражение внутренней борьбы и в ту минуту, когда граф готов был переступить порог, она нерешительно позвала его.

— Вок!

Он тотчас же остановился и обернулся к жене. Мрачным, вдумчивым взглядом посмотрел он на смущенную Ружену.

— Что ты хочешь? — глухо спросил граф.

Она живо подбежала к нему и взяла его за руку.

— Прости мне, Вок, что я несправедливо обидела тебя гнусным подозрением. Но в тот ужасный день моя душа обливалась кровью и одна мысль быть женой человека, помогавшего убийству моего отца, была так невыносима, что я потеряла голову.

Ее прекрасное лицо то бледнело, то краснело и лучистые глаза, полные слез, виновато смотрели на мужа. Гнев Вока тотчас же растаял.

Он порывисто привлек ее к себе и на ее дрожащих устах запечатлел страстный поцелуй.

— У, злая! Не стыдно тебе было тянуть так долго свое признание? Неужели трудно сказать своему мужу: „Я сожалею, что считала тебя негодяем”?

Обняв ее за талию, он подвел ее к покрытой подушками скамье и усадил рядом с собой.

— Ты хотела наказать меня за прежние проделки, — сказал он, повеселев, — Сознаюсь, что бывал иногда отвратительным мужем, но на будущее время клянусь быть тебе верным и сидеть дома, как сурок в норе.

Ружена не могла удержаться от смеха.

— Как это на тебя похоже — быть образцовым мужем, а главное, сидеть, как сурок в норе!

— Понятно, это не легко; дьявол силен, так и сыплет искушениями на нашем пути. Да ты этого не поймешь, потому что твоя стыдливая и чистая душа недоступна соблазну: закованная в свою безупречную добродетель ты — судья строгий и имеешь на это полное право!

При последних словах мужа Ружена вздрогнула, и краска стыда залила ее лицо, при воспоминании о том, как она обменивалась с Иеронимом преступными поцелуями и была так близка к падению, бегству из-под супружеского крова и измене своему долгу; в душе шевельнулось угрызение совести. Волнение ее было настолько видимо, что Вок не мог его не заметить и, пораженный, спросил:

— Что с тобой, дорогая?

Ружена тихо высвободилась из его объятий. Теперь она была бледна, как ее белое платье.

— Я недостойна твоего доброго мнения и любви, — сказала она решительно. — Я не хочу больше лжи между нами! Может быть, ты и убьешь меня после того, что я скажу, но все равно, моя совесть будет спокойна.

Вок слушал и не верил своим ушам; при последних словах Ружены, глухое восклицание вырвалось у него и глаза загорелись гневом, обычным его страстной натуре и перед которым дрожали все окружающие.

Ружена думала, что пришел ее последний час, но, против всякого ожидание, буря не разразилась; страшным усилием воли Вок овладел собой.

Дрожащей рукой он отер лоб и сказал глухо:

— Ты бредишь, Ружена, или я был слеп? Могла ли ты, ты, чей взгляд отражает чистоту неба, совершить преступление, заслуживающее смерти? Наконец, в чем бы ты ни созналась, говори, — я хочу все знать и постараюсь рассудить снисходительно.

Он опустился на скамью и закрыл лицо руками. Некоторое время в комнате царило молчание; наконец, Ружена начала свое признание, тихо и постоянно останавливаясь.

Она говорила о досаде, оскорбленном самолюбии и гордости, пробужденных в ней неверностями мужа, о впечатлении, которое произвел на нее Иероним в детстве, и как потом стал ее героем, когда, наконец, их встреча в день свадьбы превратила мечты в действительность.

С беспощадной откровенностью описывала она свое восхищение гениальным оратором, который вырастал в ее глазах, по мере проделок и пренебрежения к ней Вока. Как взбешена была она, встретив его, когда он вез блудницу на крупе своей лошади! Неожиданное посещение Иеронима кончилось признанием в любви и планом бегства, которому помешал Гус, напомнивший обоим их долг; после этого Иероним отказался от любви к ней и покинул, даже не простившись.