Осуждение Сократа

Все поняли, что прислужник желает воспользоваться принесенным, пока приговоренный к смерти жив — брать пищу у мертвого и употреблять ее как обычную было бы святотатством.

— Можешь унести все! — сказал Скиф. — И, ради всех богов, займись своим делом!

— На что ты намекаешь? — развязно спросил прислужник, подходя к столу. — Можешь не беспокоиться, зерна я уже стер. Клянусь черным плащом Таната, они разойдутся в чаше быстрей снеговой пушинки.

— Благодарю тебя, — сказал мудрец. — Мне, право, неловко, что я всем доставил столько хлопот. Судьи меня терпеливо выслушивали, сторожа крепко запирали по ночам, и вот теперь для моей же пользы понадобилось тщательно стереть зерна цикуты — чего доброго, я еще окажусь повинным в чужих мозолях!

Друзья Сократа, поначалу обезоруженные бесцеремонным тоном служителя, заулыбались.

— Я получаю три ежедневных обола, — будто перед кем-то оправдываясь, сказал стиратель зерен.

— Собирай, не мешкай! — напомнил Скиф.

— Целая Агора собралась… — скрипел прислужник, накладывая обеими руками. — Разве это порядок? К Гипподаму допустили только жену и единоутробного брата, а здесь ходят все. Не тюрьма, а пирейская гостиница.

— О чем твоя печаль? — спросил Скиф. — Тиресий велел пускать сегодня каждого, кто придет.

— Ну, что ж, — смягчился молодой прислужник, — я не распоряжаюсь архонтским жезлом…

Наполнив корзину верхом, служитель принялся складывать остатки пищи в подол. Скиф, хмурясь, помогал ему. Все, кроме Сократа, наблюдали, как быстро опустошается стол. Выставив подол и мелко перебирая ногами, молодой прислужник удалился, сопровождаемый Скифом.

Гости опять заговорили, не теряя из виду Сократа. Философ почувствовал, что сегодня, в день расставания души с телом, друзья придают самым обыкновенным его словам какое-то преувеличенное, не свойственное им значение. Мнительный Менексен вдруг вообразил, что Учитель уделяет другим больше внимания, чем ему. Желая сделать приятное Менексену, старик несколько раз заговаривал с ним, но тот продолжал стоять в стороне ото всех с опущенными уголками губ и смилостивился лишь тогда, когда философ попросил его об одолжении — передать флейту Великому хулителю. Ксантиппа, безучастно разглаживая на коленях забытую повязку, вспомнила, что в тюремном дворике дожидаются женщины, пришедшие с ней. Сократ нахмурился и попросил отпустить их — ведь он сам омыл собственное тело — но Ксантиппа не согласилась: женщины еще были нужны для свершения каких-то обрядов. Сократ не стал настаивать на своем, хотя ему стало неловко оттого, что именно он заставляет ждать в полуденную жару женщин, у которых и без того хватает забот.

Вошел, отдуваясь, Скиф с длинными скамейками, прижатыми к бокам. Гости с притворным рвением бросились рассуждать, куда поставить эти скамейки: то ли на свету, недалеко от входа, то ли возле стола, где было темнее.

— Что вы там соорудили? — поинтересовался мудрец у высокого мрачного Гермогена. — Сдается мне, это очень похоже на алтарь Сократа Плешивого!

Улыбнулся Гермоген — будто собирался заплакать. И Сократу подумалось о том, сколько ненужных страданий может принести чаша цикуты, испитая на глазах жены и друзей.

— Будь милосерден, дай мне воды, — жалобно попросил Критон старого прислужника. — Я хочу пить, как Тантал. Наверное, с рыбы. Когда поешь рыбное, всегда тянет к воде.

— Хорошо! — согласился Скиф и направился к дальней, торцовой стене, чтобы захватить шест, которым снимал паутину.

И сразу же Сократ подошел к Скифу, взял его за локоть, словно опасаясь, что тот недослушает и уйдет. Они говорили очень тихо. Скиф мялся, вздыхал. Потом Скиф взял шест, и они пошли, переговариваясь. У порога прислужник остановился, нерешительно подергал бороду, что-то сказал. Сократ опять дотронулся до его руки, говорил мягко, понуждающе…

— Вы, наверно, берете воду из Дионисиева ключа? — сказал Критон, поднося ко рту в холодных накрапах чашу.

— Из Дионисиева, — неохотно ответил Скиф.

— Может, и ты хочешь пить? — Критон повернулся к Сократу и нечаянно плеснул себе на плащ. — Мы ведь вместе ели рыбу.

— Пей, пей! — улыбнулся Сократ. — Всем хватит воды.

Критон пил жадно, запрокинув голову. Кадык ходил вверх-вниз, топорща серебристую поросль на шее.

— Боги! Я выпил все! — удивился Критон. Для убедительности опрокинул чашу.

Беззвучно стекали на пол последние капли.

— Не беспокойся, Критон, — сказал мудрец. — Скиф принесет мне другую чашу. — Он положил руку на грустно-покатое плечо прислужника. — Помоги же жаждущему, мой добрый Скиф!

Раб задумчиво взял чашу, долго смотрел на дно ее, потом живо и внимательно поглядел на друзей Сократа, которые, ничего не подозревая, кучились на свету, вздохнул, как усталый обозный мул, и медленно пошел к выходу. Сократу начало казаться, что старый прислужник уже никогда не вернется, но наконец в глухой тишине коридора послышались неторопливые, тянущие за душу шаги, и молочные пятна света обозначили край бронзовой чаши, которую человек держал напротив сердца. Мудрец принял сосуд из подрагивающих рук раба, заглянул — в сосуде лениво покачивалась темная с зеленоватым оттенком вода, она заполняла чашу лишь наполовину — и, проведя ладонью по сухим, запекшимся губам, сделал свой первый, пробующий, глоток. Он ощутил на языке, особенно на его чувствительных боковинах, терпкую травяную горечь, и в горле на мгновенье родилась рвотная отталкивающая судорога, но он преодолел ее воспоминанием — когда-то в детстве покойная Фенарета поила его горькой настойкой от кашля — и следующий глоток дался намного проще, а потом пилось совсем легко, как по накатанному, и даже пришла мысль о том, что, может быть, старый Скиф поволновался и принес питья меньше, чем следует.

— Оставь и мне глоток, — попросил Ктесипп.

— Э, нет, — сказал мудрец, придерживая сосуд на груди. — Не лишай меня и малой капли удовольствия.

И, насмешливо шуря глаза, допил свою чашу до конца.

— Благодарю тебя, друг! — Сократ вложил чашу в непослушные руки раба. — Я часто буду вспоминать тебя на островах Блаженных.

Медленно прошелся по «кругу раздумья». Взглянул на жену.

— Ела ли ты пирог, Ксантиппа?

— Пирог? — Женщина выпрямила стан, плечи ее моложаво округлились. — Право, не помню. На пальцах какие-то крошки. Кажется, ела.

— Я хотел узнать, как он показался тебе на вкус?

Морщила гладкий лоб, припоминала.

— Сладкий… Да, очень сладкий. Где-то я ела точно такой же.

— В моем доме. На свадебном пиру.

— Да, да. Как я могла забыть? Это было еще до снятия покрывала. Только знаешь что? — Она помолчала, хорошея лицом. — Тот пирог все же был вкуснее. Этот пирог, конечно, превосходен, но, пожалуй, на этот раз истолкли не очень свежие семена. Как ты думаешь? Тот пирог был лучше?

— Лучше, — подтвердил мудрец, сглатывая горьковатую слюну.

За окном просили есть оперяющиеся птенцы.

Он опять заходил по кругу, прислушиваясь к себе. Вдруг под левой ступней шелохнулся холодок, еще шелохнулся, более уверенно, податливым ледком пристывая к подошве — казалось, огрубелая кожа стала младенчески нежной.

— Позови остальных, — попросил Сократ Критона.

Друзья, ни о чем не спрашивая, подошли, встали тесным кругом, словно воины, защищающие раненого вождя. Он выжидательно покусал губы и начал свой прощальный бессловесный огляд. Каждому заглянул в глаза, прикоснувшись на память легонько к руке или обнаженному плечу, потом медленно смежил веки, как бы пробуя жить новой, запредельной жизнью, спокойно взглянул и сказал:

— Пора!..

Люди стояли окаменело. Кто-то сдавленно всхлипнул.

— Ты хочешь, чтобы мы ушли? — ломким от волнения голосом заговорил Гермоген. — Но почему? Ведь есть еще время.

— Нет, мой милый, — задумчиво сказал старик. — Моя колесница уже ступила на двенадцатый круг. Пора расходиться. Только не нужно говорить «гюгиайне». До утра, мои друзья! Ты останься, Критон, — тихо добавил он и, взяв за локти Гермогена, будто непослушного ученика, повел туда, где траурно чернел коридорный проход. И остальные тоже пошли. Некоторые задерживались, другие обходили их. Никто не заметил, как Учитель оставил печальные, как у молящегося, локти Гермогена. И когда продолжали идти нескончаемым коридором к белой, зажатой дверью полоске света, всем по-прежнему казалось, что Сократ идет впереди.