Осуждение Сократа

Сократ спал.

Он еще находился в забытьи, когда в нем что-то легко зазвенело и высветилось солнечной точкой. Этот звон и свет нарастали, и тело, которое, казалось, бесследно растворилось в темной бесконечности, привычными путями возвращалось в свои невеликие пределы, радуясь каждым отдохнувшим мускулом новому дню с его чистым солнцем, журчливым гомоном птиц и синеватым холодком остывшей земли. Однако в торжественном гимне зарождающегося света — «Радуйся, Аполлон Делосский, радуйся и Артемида, славные дети…» — непривычно проступала какая-то печальная, даже скорбная мелодия. Она будто брала начало в окаменевших, лишенных света пальцах правой руки, которую он придавил боком и бедром. Старик попытался высвободить руку, но она, ватно-тяжелая, принадлежала не ему, а какому-то темному, таинственному миру, на который не распространялась человеческая власть. Он лег на спину и стал ждать, что будет с его рукой. Ему показалось, что он спустил длань в муравьиную кучу. Мураши суматошно ползали, небольно покусывали кожу, и старик, еще не открывавший глаз, с чуткостью слепого ощущал в кончиках пальцев теплые пульсирующие толчки. Рука медленно возвращалась во владение света, и Сократ, торопя это возвращение, потер вялую кисть, пошевелил по-детски беспомощными пальцами и, когда свет, идущий изнутри, подступил к глазным яблокам, нестерпимо защекотал, просясь наружу, старик с облегчением раздвинул сморщенные веки и увидел молочно-белую полосу внешнего света, играющую в многослойной кисее паутины и обозначающую квадратики тюремной решетки на противоположной стене.

Старый раб ходил по комнате и длинным шестом снимал с потолка тенеты. Он тиха бормотал себе под нос и вздыхал.

— С утром, Скиф! — сказал мудрец, подымаясь на своем ложе. — Это ты набросил на меня баранью шкуру?

Раб поставил перед собой шест, молча поглядел на проснувшегося узника и вздохнул.

— Ты спишь, как счастливый бражник. — Скиф опять вздохнул. — Уже собралась вся Агора. Ночью было свежо. — Раб поднял шест и стал неторопливо наматывать паучью пряжу. — Ты хотел помыться. Я нагрел тебе котел воды.

Из соседней комнаты тянуло паром.

— Ты добрый человек, Скиф!

— Пора… — бормотал раб. — Пора…

— О чем ты говоришь? — Сократ отодвинул баранью шкуру и потер колени.

— Пора… Пора и тебе выпускать быка в ячмень.

— Я вижу только тень твоей мысли. Если тебя не затруднит, познакомь меня с тем, что отбрасывает эту тень.

Шест, покружив у потолка, подплыл к Сократу и замер. На верхнем его конце болтался лоскуток паутины, похожий на свадебную фату.

— Я слышал такую историю, Сократ, — заговорил раб, касаясь подбородком древка. — Давно это было. Прометей, решивший одарить людей огнем, спустился с горнего Олимпа и заглянул в одну деревню. В ближайшей усадьбе бога встретило полное запущение. Свиньи подрывали угол глиняной хижины, в ячменном поле бродил без призору бык, виноградные гроздья никли к земле, словно праздные гуляки. Недалеко от порога лежала собака, которая, видно, настолько была истощена голодом, что даже не заворчала, увидев незнакомца. Бог удивился и прошел в хижину, освещая путь факелом. В углу на грязной тростниковой подстилке отдыхал человек. Рядом с ним на столовой доске лежал кусок ячменного хлеба и стояла чаша с прокисшим молоком. Человек даже не повернул головы к Прометею, хотя его хижина озарилась диковинным светом. «Я принес тебе огонь, человек!» — сказал бог. Крестьянин молчал. «Что же ты молчишь? — воскликнул бог. — Или всемогущий Зевс лишил тебя дара речи?». Крестьянин молчал, как безгласный камень. «Может быть, ты хочешь есть?» — ничего не понимая, спросил бог и, взяв черствый хлебец, поднес ко рту молчальника. Тот лениво, будто делая одолжение, откусил несколько раз. «Может быть, ты хочешь пить?» — спросил бог. «Еще как!» — отозвался крестьянин, и бог протянул ему чашу с прокисшим молоком… «Лей мне прямо в рот! — попросил крестьянин. — И маленькой струйкой. Чтобы я не подавился». «Что с тобой? — продолжал спрашивать Прометей. — Неужели у тебя отнялись руки, бедный ты человек?» Крестьянин допил молоко и, не воздав благодаренье подносящему, отогнал муху. «Почему ты исполнен таким презрением? — рассердился бог. — Я, рискуя свободой, принес тебе факел с Олимпа, а тебе даже лень шевельнуть языком!» «Проваливай! — говорит ему человек. — Мне не нужен твой факел, и я не хочу знать, от кого ты родился — от бездушной скалы или самого Громовержца. Если ты и впрямь кому-то хочешь отдать факел, то иди-ка, не теряй времени, к соседу — ему еще предстоит прожить двадцать зим — ну, а я свое отпахал, отсеял: как только вечерняя тень старого платана падет на порог, моя легкокрылая душа вспорхнет и унесется в Аид. Гюгиайне, прохожий!» И с этими словами человек отвернулся к стене. — Скиф помолчал, послюнявил палец и притушил тлеющий осколок смолистого дерева на металлическом кружке. — Вот такая, рассказывают, была история. После этого Прометей дал людям огонь и заставил их забыть день своей смерти.

— Ты угостил меня любопытной историей! — улыбнулся мудрец. — Однако я хотел бы помыться.

— Ты хочешь сесть чистым в ладью Харона? — многозначительно спросил раб.

— Едва ли кто сядет чистым в эту ладью. Просто я не хотел бы затруднять женщин, пришедших обмыть мое тело.

Сократ нагнулся и вытащил из-под кровати узел с бельем, который прислал ему Критон.

— В бане все есть. Щетка, масло… — перечислял Скиф.

— Благодарю тебя. Благодарю.

— Может быть, помыть спину?

— Не нужно, добрый Скиф. Я все сделаю сам.

— Как хочешь, Сократ. Все-таки ты удивительный человек. — Скиф неприкаянно вздохнул.

В банной комнате плавал пар, с потолка срывались тянучие капли. Книзу от решетчатого окна тянуло свежей струей, которая, может быть, и не казалась бы столь сыровато-промозглой, если бы не густое банное тепло. В закопченной нише вяло горел светильник. Старик, поеживаясь, заполнил ванну горячей водой, добавил холодной и стал снимать с себя помятый плащ. Он вовсе не собирался вынеживать тело, как это делали жители Сибариса, но когда он совсем обнажился и прохладные мураши дружно облепили бока и спину, ему вдруг захотелось полежать в ванне. Ванна была не особенно велика, но все же он сумел, подобрав ноги, улечься на спину и беззаботно отдаться теплу, которое пеленало умело, ласково и уносило к тому далекому времени, когда мать опускала его в дубовое корытце с темной шелковистой водой — мать сыпала туда печную золу — и он радостно шлепал своими ручонками-растопырышами, вызывая брызги и косматое колебание воды. И сейчас с необычайной пронзительностью, которая отличает долгое время воздерживавшегося человека, он ощутил волнующую зыбкость воды, ее туманное родство с его телом, казалось бы, таким надоевше-привычным и почти ничего не желающим. И он легонько, чему-то улыбаясь, трогал ладонями воду, и она отвечала ему упружистыми толчками.

Бисерные капли ползали по потолку, искали друг друга и, слившись, падали вниз. Они будто старались угодить на человека, ожечь лоб и плечи трезвым холодком. Однако и эти капли, будто упавшие с дедовского прохудившегося потолка, были теперь напоминающе милы и так же необходимы, как то родное дымящееся тепло.

— Ты здесь, Сократ? — глухо прозвучал знакомый голос, и Сократ, приподнявшись, увидел в белесом тумане лицо своего старого друга Критона.

— Я здесь, здесь, — со стеснительной поспешностью откликнулся Сократ, вставая. С его осунувшейся бороды ветвисто стекал ручеек. — Осторожнее, Критон! Тут чан, раскаленный, как горн Гефеста. — Старик принялся деловито массировать бока.

— Помочь тебе? — Критон потянулся к ванне, пробуя воду.

— Не нужно, Критон! Я быстро омоюсь. Ты лучше подожди меня в комнате.

Критон закряхтел неуступчиво:

— Я хотел бы побыть возле тебя.

— Оставайся! — сказал Сократ.

— Я не буду тебе мешать! — Критон, присмотревшись, опустился на низенькую скамейку.

Вода оказалась жестковатой. Старик выбрался из ванны и взял совком свежей золы, наваленной в углу.