На Москву!

-- И не носи. Не омрачай только своему народу сегодняшнего-то дня, когда ты в первый раз покажешься ему царицей.

-- Я давно уже царица: с того самого дня, что кардинал Мацеевский заочно повенчал нас с тобой, потому что его святейшество, папа римский, потом благословил наш брак; теперь же повторится лишь церковная церемония по православному обряду.

-- Но для русского народа один этот обряд -- законный и делает тебя настоящей царицей.

-- Да что скажут наши патеры...

-- И они, как отец твой и послы, убедились, что тебе надо венчаться в русском платье.

-- Ах, Боже, Боже ты мой! Все вы, мужчины, не понимаете одного...

-- Что живописный польский костюм тебе чрезвычайно идет?

-- А то нет?

-- И спору не может и быть: ты в нем божественна.

-- Так стало быть...

-- Но и русский праздничный наряд удивительно к лицу всякой молодой красивой женщине...

-- Русской!

-- Да ты, благородная полячка и первая красавица в целой Европе, будешь в нем так несравненно хороша, что все наши боярыни от зависти лопнут.

Последний аргумент сломил, наконец, упорство несговорчивой полячки. Она приятно просветлела и усмехнулась.

-- На здоровье! Но с завтрашнего дня я снова могу одеваться по-польски?

-- Можешь, можешь, об этом и говорить нечего. Но теперь, мой друг, сделай милость, изготовься поскорее к венцу.

Таким-то образом Марина явилась "своему" народу в русском наряде, только голова ее была убрана по-польски: волосы были затейливо переплетены золотом, жемчугом и драгоценными каменьями наподобие небольшой диадемы. И с какою величавостью носила она эту польскую диадему! С какою неподражаемой грацией выступала в сравнении с сопровождавшими ее к брачному обряду двумя русскими боярынями -- княгинями Мстиславской и Шуйской!

-- Такой красавицы-царицы у нас, ей-ей, доселе еще и не видано! -- перешептывались между собой русские обоего пола, присутствовавшие в Успенском соборе при короновании молодой царицы и венчании ее с царем.

Но и тут молодая царская чета подала повод к справедливым пересудам.

"После бракосочетания (говорится в записках очевидца, архиепископа Арсения) оба не выказали желания приобщиться Св. Тайн. Это чрезвычайно опечалило не только патриарха и епископов, но и всех тех, кто это видел и слышал. Таково было первое и великое огорчение; такова была причина соблазна и источников многочисленных бедствий, постигших русский народ и всю Россию".

Не менее, пожалуй, осуждали православные люди и то, что вечером следующего же, Николина дня, в царском дворце был великий пляс, да не русский, а бешеный польский, причем первыми заводчиками этого беснования были родной брат молодой царицы, Станислав Мнишек, и зять ее, князь Константин Вишневецкий. Сама же Марина была уже не в русском наряде, а в родном своем польском. Но зато в нем она, действительно, казалась еще краше! "Царица польская" торжествовала.

Глава двадцать третья

КАК КУРБСКИЙ УЗНАЛ О НОВОМ ЗАМЫСЛЕ ШУЙСКОГО И ЧТО ИЗ ТОГО ДЛЯ НЕГО САМОГО ВЫШЛО

За все это время Курбский, живший по-прежнему у Биркиных, ни разу не виделся с своей молодой женой. Пока она пребывала вместе с царской невестой в Вознесенском монастыре у царицы Марфы, его туда, как в женскую обитель, естественно, не допускали; молодым супругам не хотели сперва дозволить даже обмениваться записками. С переселением же Марины, а с нею и Маруси во дворец, Курбский, не получивший даже приглашения на бракосочетание царя, только на другой день после того решился наведаться во дворец. Здесь, в приемной царицы Марины, он застал бессменного ее адъютанта, пана Осмольского. Тот принял его со всегдашней своей учтивостью и охотно взялся доложить государыне о желании Курбского повидаться с женою. Но возвратился он с неутешительным ответом: по случаю предстоявших в этот день брачного пира и парадного бала, ее величеству ни на минуту нельзя будет обойтись без своей подруги.

Между тем, вечером этого же дня, казачок Курбского, Петрусь, влетел к нему в комнату со словами:

-- Ну, княже, спасай свою княгиню! Курбский, понятно, страшно переполошился.

-- Да что с нею?

-- Покамест-то ничего. Но не нынче-завтра может совсем плохо прийтись.

-- От кого? Не от царицы же Марины?

-- Ай, нет! Но из-за нее же. Больше, не погневись, ничего не могу тебе сказать.

-- Так, значит, против самой царицы есть заговор! -- догадался Курбский.

-- Не спрашивай, милый княже. Я все равно не скажу.

-- Клятву, что ли, дал молчать?

-- Ну да, клятву; это-то, пожалуй, можно тебе еще знать.

-- Но все-таки на слово тебе этак мне трудно поверить.

-- Верь! Верь! Своими ушами слышал.

-- Ты подслушивал?

-- Хоть бы и так...

-- Но, может, ты ослышался, не верно понял.

-- Как уж не понять! Прямо-таки и говорилось...

-- Что хотят покуситься на жизнь царицы? Но в таком случае ты должен сейчас же все открыть, назвать всех...

-- Ах, Господи! -- вскричал в отчаянье казачок. -- Да я целовал ведь крест на том, что никого не назову, а сам ты, княже, мне не раз говорил, что нарушать клятву -- великий грех.

-- Ну, хорошо, не называй имен, но сказать то все-таки можешь, чрез кого попал к заговорщикам. Не через слугу ли тоже, такого же парубка из хохлов?

-- От тебя, княже, право, ничего не скроешь! -- воскликнул смущенный Петрусь. -- Тот боярин, у кого в доме то было, привез его, вишь, с собой в Москву с похода...

-- Но ты мне про своего нового приятеля до сего времени ничего не сказывал?

-- Не сказывал, потому что ознакомились-то мы с ним только вчерашний день.

-- Не тогда ли, когда ты отпросился у меня в Кремль -- поглядеть на царский выход из Успенского собора?

-- Как раз. Как сняли тут все свои шапки, глядь, у одного малого лоб выбрит тоже по-хохлацки. Ну, а свой своему поневоле брат. Я -- к нему; разговорились. Стал он тут бахвалиться передо мной хоромами своего боярина, да расписал такие чудеса, что меня сумление взяло.

-- Коли не веришь, -- говорит, -- так зайди хоть нарочно: весь терем его тебе сверху до низу покажу.

-- Так вот боярин твой, -- говорю, -- и дозволит нам расхаживать по своему терему!

-- Вестимо, -- говорит, -- без него. Примерно завтра они с боярыней званы во дворец на вечерний пляс. Заходи вечерком...

-- И ты зашел, не спросясь даже у меня?

-- Да ведь ты, княже, меня в дом к ним, пожалуй, и не пустил бы...

-- А! Так боярин этот из моих недоброжелателей? Уж не князь ли Татев?

-- Ой, нет, нет! К этому людоеду я и сам бы не сунулся. Так вот, прихожу я туда, обошли мы этак три-четыре палаты, осмотрели всякую штуку, как вдруг под окнами грохот. Что такое? Ан подкатила колымага, господа вернулись уже из дворца. Забегали тут люди по дому, заметались туда-сюда.

-- Тише вы, не шуметь! -- гаркнул боярин. -- Зажечь огни в светлице! Сейчас будут ко мне бояре на большой совет, только с заднего крыльца...

"Гай, гай! -- думаю себе. -- Во дворце веселие и пляс, а они, вишь, сбираются тут на большой совет, да крадучись с заднего крыльца. Знать, неспроста!"

-- А тебя-таки не заметили? -- прервал рассказчика Курбский.

-- Нет, мы с приятелем притулились за дверью, а как прошел далее боярин, мы шмыг в темный переход.

-- Ну, братику мий, -- говорит приятель, -- теперычка утекай до дому.

-- Утечешь! -- говорю. -- Ведь с заднего-то крыльца, слышал, сейчас гости будут?

-- Ось казусное дело! Куда же мне скрыть тебя?

-- А в какой ни на есть чуланчик, -- говорю. -- Верно, найдется?

-- Как не найтись...

-- Так что же?

-- То-то вот, -- говорит, -- что чуланчик мой как раз около светлицы нашего боярина, где будет сейчас большой совет, а ты, не дай Бог, чихнешь...

-- С чего мне чихать-то?

-- С пыли: больно там уж пыльно...

-- Не чихну! -- говорю, -- заспокойся. А мне, братику, куда занятно бы послушать, о чем этакие умные люди промеж себя речь ведут! Кабы только еще в щелочку одним глазком взглянуть: николи ведь вблизи царских вельмож еще не видел...