Заговор, которого не было...

Он о семье думал: если он здесь умрет, что будет с ней? Кто позаботится о них? Одеть, обуть, накормить... да еще долги... Его долги за машину. Их кто отдаст? Все на жену свалится. Она у него хорошая, детей, конечно, вытянет. Но если при нем, главе семьи, в сумме не так плохо и зараба­тывающем по нынешним временам, семье жилось не очень-то богато, то как будет без него?

Конечно, пока он полз, мысли в голове складывались не в такие вот правильные фразы: так, обрывки мыслей... Блики, свет...

Отдельные, словно выхваченные лучом фонарика эпи­зоды семейной жизни.

А в затухающем сознании — одно слово: «НАДО».

Он чувствовал — надо ползти, пока есть хоть немно­го сил.

Он отлеживался после неимоверных усилий и снова проползал несколько метров. И снова отлеживался. И сно­ва полз.

Думать было нельзя.

Потому что, если задуматься, если попробовать увидеть с высоты птичьего полета его крохотную фигурку, расплас­танную на сухой траве калмыцкой степи, и представить себе, сколько ему еще ползти... Представить то огромное расстояние, — огромное не для идущей на хорошей скоро­сти машины, а для ползущего человека... Сразу же стано­вилось страшно, невыносимо тоскливо. И хотелось рас­пластаться на земле, повернуться к пробившейся сквозь серые облака луне и выть, выть от бессилия и боли...

Но он не поддавался. Он не пытался увидеть оставшееся пространство. Он просто знал, чуял, что если будет просто лежать на месте, то точно умрет. И жена, дети останутся одни. А если ползти, то рано или поздно куда-то ведь при­ползешь.

Рано или поздно...

Лишь бы не слишком поздно...

Когда он нащупал сбитыми в кровь пальцами автомо­бильную колею, то не сразу понял, что самое страшное позади.

Он и не надеялся, что сможет выползти на шоссе или тем более доползти до Астрахани... Все его мечты были свя­заны со степным автомобильным трактом.

Там ходят машины... Там есть шанс дождаться припозд­нившегося водителя. А это — жизнь.

Этот бой со смертью Нуралиев выиграл.

Когда его нашли, — окровавленного, в десятках кило­метров от города, на тракте, где машины не так уж и час­ты, — его руки с трудом оторвали от земли. Казалось, он пытается удержаться за нее. Или, напротив, как атлант, удержать ее на вытянутых руках...

Окровавленного и обессиленного, его довезли до бли­жайшей больницы незнакомые добрые люди. Несколько дней Ильдар был при смерти. Но выжил.

Постепенно восстановилась память. И события легли в единую канву рассказа. Он дал первые показания сотруд­никам уголовного розыска. Дал словесный портрет пре­ступников, описал машину и вещи, которые были в ней, вспомнил характерные слова, черты убийц.

Но все дело в том, что по существующим правилам дело возбуждается по месту совершения преступления. Ильдар показал, где на него было совершено нападение. Попытка убийства с целью завладения транспортным средством имела место в республике Калмыкия.

А все последующие преступления кровавых братьев, или, если угодно, «братьев по крови», имели место в рус­ских городах вдоль Волги. И долго еще этот эпизод злове­щей биографии банды Ахтаевых оставался вне поля зрения следователей областных прокуратур ряда русских привол­жских городов...

Вкус злобы

В детстве я воспитывался в семье деда-дворянина, чело­века истинно православного. Отец воевал, мама с утра до вечера на работе. Чему в раннем детстве дед с бабушкой научили, то и осталось на всю жизнь.

Учили делать добро.

Учили: на добро добром, но и на зло — добром.

Учили: не только злой, подлый поступок — грех, но и злая, подлая мысль — грех.

Вот так всю свою жизнь, уже больше полувека с тех пор, удивляюсь, когда встречаюсь с неприкрытым злом: пытаюсь понять — откуда оно?

Когда знакомился с делом братьев Ахтаевых, все время ловил себя на мысли, что большая часть преступлений этой банды совершена даже не из корыстных соображений (хотя, убивая, всегда грабили, забирали простенькие и де­шевые пустяки, не могли без трофеев), а из злобы, ненави­сти ко всему человеческому.

Ненависть была ко всем. И вымещалась она, как прави­ло, на случайно попавшихся жертвах.

Мне все время казалось, что если я пойму, откуда взя­лась злоба в Романе, Вене Ахтаевых, в Сережке

Дробове, то пойму что-то очень важное в нашем перевернутом мире, в нашей криминализированной России в конце второго ты­сячелетия.

Все большие трагедии берут начало от какой-то малень­кой, частной беды.

Мне казалось, пойму эту частность, пойму и некий все­общий закон. Что случилось с моей страной? Куда она рва­нулась?

Зависть и ненависть Сережки

Дробова

Жизнь, мягко говоря, не баловала Сережку

Дробова.

Сколько себя помнил, жили в нищете...

Квартиру и коммунальной-то не назовешь...

Они жили фактически в прихожей. Через их узкую, как пенал, комнату проходили жильцы двух других.

Там жизнь шла чистая и красивая, как казалось Сереж­ке. Там никогда не кричали друг на друга, оттуда не слы­шался мат, пьяный и гнусавый.

И оттуда частенько вкусно пахло. Не просто едой. А

приготовленной с лаской и любовью.

...В соседней комнате, точнее, двух крохотных комна­тушках, в которые вела их комната-прихожая, жили две взрослые, похожие друг на друга женщины, одна чуть стар­ше, другая чуть младше, и дочь одной из них — сверстница

Дробова.

Каждый день в беленьком или розовом, но всегда чис­теньком и нарядном платьице, проходила она, демонстра­тивно сморщив носик и отвернувшись, мимо остатков за­куски на щербатом столе, лужиц пролитого на конопатой клеенке дешевого вина, мимо храпящей матери

Дробова и лежавшего рядом с ней на узкой кроватке рыгающего оче­редного сожителя, мимо кровати самого

Дробова, а по­зднее его младшей сестрицы Нинки и совсем уж маленько­го брата Вовки.

Она выходила на улицу, во двор, окруженный одно- и двухэтажными деревянными домами, и как бы продолжала свою чистую и красивую жизнь...

Она все делала красиво и изящно. Играла ли в лап­ту, или в «кислый круг», — она изящно ловила мяч, доб­рожелательно, с улыбкой бросала его партнерам, изящ­но, чуть отставив в сторону левую белокожую ручку, перебегала, — внутри «кислого круга», между кружками в лапте.

И даже если ей приходилось увертываться от летящего в нее мяча или, наоборот, принимать летящий в нее мяч (за­висело от игры), она делала это красиво и изящно.

Потом она шла домой, — и после самой напряженной игры на ее белоснежном платьице не было ни пятнышка, не было вульгарных пятен от пота под мышками, и личико ее было все так же свежо и безмятежно.

Дома она ела кашу с молоком или вареную картошку, размятую с ложкой молока и добавлением чайной ложки сливочного масла, и запахи эти проникали сквозь тонкие щели дверей, будоража фантазии и мечты Сережки

Дро­бова.

Соседка заканчивала еду и садилась возле черного, по­хожего на слоновье ухо репродуктора пить какао.

Из репродуктора неслась веселая музыка и лилась песня о том, как хорошо в стране советской жить.

Иногда сквозь мелодию прорывались женские рыда­ния. Во дворе говорили, что Дробовы, дед и брат деда, ра­ботавшие инженерами, — один в Горэнерго, второй на тракторном заводе, — оказались врагами народа. Еще пе­ред войной. Им дали «десять лет без права переписки». Так что Таня их и не видала. Кто был ее отцом, во дворе не зна­ли. И что с ним дальше случилось — тоже. Но по тому, как выглядела эта девочка, было ясно, что она дитя любви. От насилия и ненависти такие не рождаются.