Стреляй, я уже мертв (ЛП)

— Но теперь... — продолжила она за него.

— Но теперь она кажется мне такой далекой, такой холодной... Я для нее — по-прежнему лишь старый друг. Ни в ее взглядах, ни в жестах я не увидел даже намека на привязанность, кроме той, что она питала ко мне раньше.

— Я знаю, что у нее есть какая-то тайна, но мне она никогда ничего не рассказывала, — призналась Мари. — Что-то произошло с ней в юности — нечто такое, что воздвигло непреодолимую стену между ней и любым мужчиной, который решился бы приблизиться. Помнишь месье Переца — того купца, друга твоего дедушки, который помогал тебе готовиться к отъезду в Палестину?

— Да, конечно, я его помню. Мне очень помогли его рекомендации, и он нашел для меня учителя арабского языка, который все-таки кое-чему меня научил, пусть и не слишком многому.

— Так вот, у Бенедикта Переца два сына; один из них сватался к Ирине, но она ему отказала. Другие молодые люди тоже пытаются за ней ухаживать, но она никого к себе даже близко не подпускает.

— И поэтому ты полагаешь, что она скрывает какую-то страшную тайну! — усмехнулся Самуэль.

— А ты зря смеешься, — ответила она. — Я уверена, что тайна есть, я даже пыталась расспрашивать ее об этом. Однажды она, кажется, даже хотела мне о ней рассказать, но так и не решилась. Может быть, тебе удастся заставить ее открыться?

— И как же я смогу ее на это сподвигнуть? Ведь если она даже тебе ничего не сказала, то мне тем более не расскажет.

— Я уверена, что однажды ты решишься с ней серьезно поговорить и открыть ей свои чувства.

— Не пытайся меня сватать. Я приехал в Париж, чтобы быть с тобой, и не более того. Так что давай оставим все как есть, а там — будь, что будет.

— А тем временем тебя охватила тоска, та, что вечно овладевает русскими. Вы можете притворяться веселым и что наслаждаетесь жизнью, но время от времени ваш взгляд затуманивает пелена тоски.

Ирина по-прежнему работала в цветочном магазине. Это давало ей возможность чувствовать себя независимой; с другой стороны, когда Мари, после того, как заболела, предложила Ирине взять на себя обслуживание ее клиентуры, та отказалась. Шитье всегда было для Ирины настоящей мукой, и ей совершенно не хотелось провести остаток жизни, соединяя между собой лоскуты кожи и ткани, к чему никогда не питала ни малейшего интереса. Еще меньше ей хотелось тратить свое время и силы, ублажая капризных дам, которые заказывали у Мари свои манто.

Увидев мастерскую дедушки Элиаса закрытой, Самуэль ощутил приступ ностальгии. Большой стол, на котором дедушка кроил манто, стулья, где он со своими помощниками превращал в манто меха, которые привозил отец. Полированные деревянные полки, где выстроились в ряд ножницы, иголки, нитки... Всё содержалось в порядке и чистоте, но Самуэль заметил, что уже долгое время никто не заходил в эту часть дома.

— Я предлагала Мари сдать мастерскую в аренду, — объяснила Ирина, — но она не хочет. Говорит, что не желает видеть в мастерской чужака. Мол, к счастью, она заработала достаточно, чтобы ни от кого не зависеть.

— А ты Ирина, ты счастлива?

Он тут же пожалел, что задал этот вопрос. Не стоило затевать разговор, который всколыхнет чувства.

Ирина улыбнулась так радостно, что Самуэль удивился. Ее трудно было назвать веселой, чаще она молчала и не слишком часто смеялась.

— Счастлива ли я? Ну конечно, я счастлива! Что ждало меня в нашей любимой России? Я бы окончила свои дни в застенках охранки — лишь потому, что была знакома с Юрием. А что касается будущего... Может ли девушка вроде меня желать себе лучшей судьбы? Да, я здесь счастлива. Я люблю цветы, и мне нравится составлять букеты, особенно для невест. Я выбираю для них самые красивые розы, дополняю их зелеными ветками. Я чувствую себя свободной, я не обязана ни перед кем отчитываться, к тому же у меня есть Мари и Михаил.

— А твои родители?

— Они умерли. И это единственное, что омрачало мою жизнь все эти годы. Ты знаешь, им ведь пришлось уехать из Санкт-Петербурга, Охранка не оставила бы их в покое.

Самуэль замолчал, чувствуя себя виноватым, что потревожил горькие воспоминания в ее душе. Однако Ирина сама продолжила разговор.

— У меня ничего не осталось в России, так что я никогда туда не вернусь, — заявила она.

— «Никогда» — это слишком долго, тебе не кажется?

— И ты чем теперь собираешься заниматься? — спросила она.

— Время от времени я получаю письма от Константина. Он рассказывает о наших друзьях и о том, что делается в Санкт-Петербурге, я ведь очень скучаю по городу. Но я знаю, что мне нельзя туда возвращаться; вернее, это Константин так пишет, я-то сам не уверен... Как бы то ни было, после попытки переворота в 1905 году подозрительность охранки перешла всякие границы, так что я теперь — вечный изгнанник, такой же, как и ты.

— Разница в том, что я счастлива в своем изгнании, а вот ты, кажется, не очень.

— А Михаил? — спросил он. — Михаил не скучает по России?

— Ему до сих пор снятся кошмары. Сколько раз он звал во сне отца, просил взять его с собой, а потом просыпался в холодном поту. Он помнит, как мы бежали из России, как ты уговаривал его не плакать, вести себя, как настоящий мужчина, быть достойным памяти своих родителей... И как он может тосковать по прошлому? Что хорошего он там видел, кроме потери отца?

— Мари утверждает, что он станет великим музыкантом.

— Он прямо одержим музыкой; у него настоящий талант, великий талант. Когда ты уехал, он был настолько убит горем, что несколько дней ничего не ел. Мы очень беспокоились за него, и тогда Мари пообещала, что, если он начнет есть, она даст ему все, чего он захочет. И ты знаешь, о чем он попросил? Он сказал: «Я хочу стать музыкантом, как мой отец. Ты можешь сделать меня музыкантом?» Мари наняла для него лучшего во всем Париже учителя, месье Бонне. С тех пор он живет одной лишь музыкой, мечтает стать дирижером большого оркестра. А месье Бонне утверждает, что Михаил уже сейчас — настоящий скрипач-виртуоз, хотя он прекрасно играет на любом инструменте, какой попадет ему в руки.

— По-моему, ему не слишком нравится, что я здесь, — заметил Самуил.

— Это еще мягко сказано. Я же тебе говорила, что он очень страдал, когда ты уехал. За считанные месяцы ему сначала пришлось пережить смерть отца, а потом уехал ты. Думаешь, ему легко было смириться с этими потерями? По-моему, он боится, что ты опять уедешь, и поэтому старается не привязываться к тебе, чтобы не испытать новой боли. Так он защищается. Кстати... ты ведь и в самом деле уедешь?

— Не знаю, Ирина, не знаю. Сейчас я здесь, и здесь думаю остаться. Никаких планов на будущее у меня нет.

— Но ты же сказал, что купил участок в Палестине. Там теперь твой дом, разве не так?

— Этот участок я купил на паях с моими друзьями; сейчас у них все благополучно, но поначалу нам пришлось приложить немало усилий, чтобы выжить в тех условиях. Мы, евреи, едем в Палестину, чтобы претворить в жизнь наши мечты о социализме, но в действительности это оказывается вовсе не так легко. Мы вынуждены были отказаться от своей частной жизни; ни у кого из нас нет ничего своего, а все только общее; все решения мы принимаем только сообща — даже такие пустяковые, как покупка мотыг.

— Просто не могу представить тебя в роли крестьянина.

— То же самое утверждает и Константин в своих письмах. Он обещал навестить меня в Палестине; говорит, что ему стоит туда приехать уже просто для того, чтобы полюбоваться на меня с мотыгой в руках. И все же смею тебя уверить, что я сейчас — не более, чем скромный крестьянин.

Самуэль навестил Бенедикта Переца, французского торговца. Тот был очень рад его видеть, с большим интересом расспрашивал об Иерусалиме, а потом, в свою очередь, рассказал о положении евреев во Франции.

— Пару лет назад, в 1906 году, военный суд был вынужден реабилитировать капитана Альфреда Дрейфуса. Вам ведь знакомо это дело, не так ли? Его обвинили в том, что он продавал немцам военные секреты. Однако обвинение было ложным, и это уже доказано. Но то, что Дрейфус был евреем, спровоцировал вспышку ненависти к нашему сообществу. В этом, конечно, нет ничего нового, хотя, казалось, еще во времена революции 1789 года во Франции были преодолены все предубеждения против евреев. Но в действительности оказалось, что предрассудки по-прежнему живы, иначе как могло случиться, что Франция, столь горячо пропагандирующая свободу и равенство, позволила очернить одного из своих самых преданных и блестящих солдат лишь потому, что он — еврей? А впрочем, не стоит беспокоиться, здесь вы все-таки можете быть евреем, хотя кое-кто и считает нас этаким инородным телом, не желая при этом понимать, что мы — такие же французские патриоты, как и они сами. Да, мы — евреи, но прежде всего, мы — французы.